А напоследок я скажу…

Ах, мало мне другой заботы,
обременяющей чело, –
мне маленькие самолеты
всё снятся, не пойму с чего.

Им всё равно, как сниться мне:

то, как птенцы, с моей ладони
они зерно берут, то в доме
живут, словно сверчки в стене.

Иль тычутся в меня они

носами глупыми: рыбёшка
так ходит возле ног ребенка,
щекочет и смешит ступни.

Порой вкруг моего огня

они толкаются и слепнут,
читать мне не дают, и лепет
их крыльев трогает меня.

Еще придумали: детьми

ко мне пришли и со слезами,
едва с моих колен слезали,
кричали: «На руки возьми!»

А то глаза открою: в ряд

все маленькие самолеты,
как маленькие Соломоны,
всё знают и вокруг сидят.

Прогонишь – снова тут как тут:

из темноты, из блеска ваксы,
кося белком, как будто таксы,
тела их долгие плывут.

Что ж, он навек дарован мне –

сон жалостный, сон современный,
и в нём – ручной, несоразмерный
тот самолетик в глубине?

И всё же, отрезвев от сна,

иду я на аэродромы –
следить огромные те громы,
озвучившие времена.

Когда в преддверье высоты

всесильный действует пропеллер,
я думаю – ты всё проверил,
мой маленький? Не вырос ты.

Ты здесь огромным серебром

всех обманул – на самом деле
ты крошка, ты дитя, ты еле
заметен там, на голубом.

И вот мерцаем мы с тобой

на разных полюсах пространства.
Наверно, боязно расстаться
тебе со мной – такой большой?

Но там, куда ты вознесён,

во тьме всех позывных мелодий,
пускай мой добрый, странный сон
хранит тебя, о самолетик!

1962

Осень

Не действуя и не дыша,
всё слаще обмирает улей.
Всё глубже осень, и душа
всё опытнее и округлей.

Она вовлечена в отлив

плода, из пустяка пустого
отлитого. Как кропотлив
труд осенью, как тяжко слово.

Значительнее, что ни день,

природа ум обременяет,
похожая на мудрость лень
уста молчаньем осеняет.

Даже дитя, велосипед

влекущее,
вертя педалью,
вдруг поглядит на белый свет
с какой-то ясною печалью.

1962

«Когда б спросили… – некому спросить…»