А.П.Чехов: Pro et contra

«Скучная история» имеет подзаглавие: «Из записок старого человека». Этот старый человек, Николай Степанович «такой- то», есть знаменитый профессор, ученый, умный, талантли­вый, честный. Таким он сам себя рекомендует и, судя по сооб­щаемым им фактам, говорит правду. Жизнь его, вообще говоря, сложилась недурно, но к шестидесяти двум годам подобрались разные облачка: некоторая денежная запутанность, кое-какие семейные дрязги, хворость, главное —хворость. Николай Степа­нович, как профессор по медицинской части, понимает, что смерть не за горами, и что было бы с его стороны добросовестно уступить кафедру человеку более молодому и свежему, но этого он сделать не в силах. «Пусть судит меня бог, — он говорит, — у меня не хватает мужества поступить по совести»: он слишком привык к своему профессорскому делу, слишком любит его. «Как 20—30 лет назад, так и теперь, перед смертью, меня инте­ресует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука — самое важное, самое прекрасное и са­мое нужное в жизни человека, что она всегда была и будет выс­шим проявлением любви, и что только ею одною человек побе­дит природу и себя». Это не мешает, однако, Николаю Степановичу иметь и высказывать свои мнения о литературе, о театре, о разных житейских делах: мнения не бог знает какой оригинальности и премудрости, но с преданного своему делу уче­ного-специалиста нельзя в этом отношении многого и спраши­вать. И вот этого «прекрасного, редкого человека», как его атте­стует другой, несомненно тоже хороший человек, начинают посещать странные мысли. Ему кажется, что «все гадко, не для чего жить, а те 62 года, которые уже прожиты, следует считать пропащими». С особенною силою эти мрачные мысли возникают в Николае Степановиче при следующих обстоятельствах. Пона­добилось ему ехать в Харьков, чтобы собрать сведения о предпо­лагаемом женихе его дочери. Поездка эта не особенно хорошо мотивирована. Предполагаемый жених, которого, мимоходом сказать, Николай Степанович терпеть не может, еще не делал предложения; в Харькове у Николая Степановича есть знако­мые, вообще решительно не видно, почему шестидесятидвухлет­ний знаменитый профессор должен сам ехать для собирания све­дений о женихе. Но это все равно. Приехал больной, слабый старик в Харьков и, натурально, загрустил. А тут еще телеграм­ма: дочь тайно обвенчалась (опять-таки неизвестно, почему тай­но), и надо ехать назад. Тяжелая, бессонная ночь. Николай Сте­панович сидит в постели, обняв руками колена, и думает. между прочим, так: «Чего я хочу? Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не фирму и не яр­лык, а обыкновенных людей. Еще что? Я хотел бы иметь помощ­ников и наследников. Еще что? Хотелось бы проснуться лет че­рез сто и хоть одним глазом взглянуть, что будет с наукой. Хотел бы пожить еще лет десять. Дальше что? А дальше ниче­го. Я думаю, долго думаю и ничего не могу еще придумать. И сколько бы я ни думал, и куда бы ни разбрасывались мои мыс­ли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного. В моем пристрастии к науке, в моем же­лании жить, в этом сиденье на чужой кровати и стремлении по­знать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связывало бы все это в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литерату­ре, учениках и во всех картинах, которые рисует мое воображе­ние, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называ­ется общей идеей или богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.»

Душевный мрак все сгущается, как вдруг в комнату Нико­лая Степановича совершенно неожиданно является некая Катя. Это — его воспитанница, дочь его умершего друга, моло­дая женщина, хорошая, умная, живая, но претерпевшая мно­го бед и в конце концов одинокая. Наскоро поздоровавшись со своим воспитателем, она, задыхаясь и дрожа всем телом, умо­ляет старика помочь ей советом, научить ее, как ей жить, что делать.

«— Помогите! — рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. — Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же, что мне делать?

По совести, Катя, не знаю.

Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.

Давай, Катя, завтракать, — говорю я, натянуто улыба­ясь. — Будет плакать».