А.П.Чехов: Pro et contra

До чего эти письма не похожи на письма Льва Толстого! Толстой всегда учит, всегда требует, дает совет, как жить и что делать. К Толстому все обращаются как к учителю. У Чехова же вряд ли кто искал жизненного руководства. Более того. Сколько раз мы читали в газетах, что Максим Горький по дан­ному вопросу, хотя бы пустячному, высказался так-то, а вот Леонид Андреев — иначе. Но «интервью» с Чеховым мы про­сто даже представить себе не можем.

Не такой он был человек, чтобы определенно и резко выска­зываться, чтобы отстаивать какую-нибудь теорию, или про­грамму.

У него была своя логика — художественное творчество.

И понятно, что никто не смотрит на Чехова как на учи­теля.

Он — не учитель, а, скорей, любимый друг и брат. Врач, ко­торый помогает не столько своими знаниями, правильной по­становкой диагноза, сколько совсем особенным, душевным от­ношением к пациенту. Ведь от врача далеко не всегда требуют излечения. В нем ценят внимание. Тысячи больных в больни­це. Не отличишь одного от другого. И все притом страдают од­ной болезнью, ну, тифом, что ли. Врач только тогда сделается любимым, если он заметит каждого из этих незаметных людей, поймет, что для холостого Ивана тиф совсем не то, что для об­ремененного семьей Петра.

Чехов замечал незаметных людей. Более того, он нежно лю­бил их, как-то изнутри понимал их несложные, но сколь для них важные переживания, а главное — ничего от них не требо­вал.

В сущности, и дядя Ваня, и Николай Алексеевич Иванов, и Треплев, и Астров, не говоря уже о сестрах Прозоровых, под­полковнике Вершинине и т.д.,—самые серые, незаметные люди.

До Чехова их как бы не существовало. Их никто не заме­чал. Они скорбели, страдали, радовались, влюблялись в ка­ком-то коллективном одиночестве, были тварью, совокупно стенающею.

Пришел Чехов, заметил их и как-то утвердил.

Ни в чем реальном он этим маленьким людям не помог. Не указал им выхода, не разрешил ни одного мучившего их во­проса.

Но ведь и старая нянька Марина не вылечила капризничаю­щего профессора, не создала ему успеха, не вернула его на ка- федру¹.

Однако она, несомненно, ему помогла. В атмосфере общего недомогания и раздражения она внесла нежную, человеческую ласку. Признала за профессором право быть таким, какой он есть, признала законность его капризов.

— Пойдем, светик. Я тебя липовым чаем напою, ножки твои согрею, Богу за тебя помолюсь. У самой-то у меня ноги так и гудут, так и гудут!

Здесь как бы весь Чехов.

Он с особым искусством умел поить нас липовым чаем, а главное — за всеми его словами чувствовалось, что ножки у него так и гудут, так и гудут!

Он никому не обещал спасения, не говорил, что у него есть «секрет». Но все твердо знали, что он преисполнен жалости и сострадания.

И не три, а триста тысяч «сестер» почувствовали сразу об­легчение. Конечно, временное, потому что Чехов лечил не бо­лезнь, а симптомы ее, но все-таки облегчение.

Остапа Тарас Бульба не спас от смерти, но все-таки Остапу было легче от сознания, что батька его слышит.

— Слышу! — раздалось среди общей тишины.

Остап — герой. Его стоны, притом на площади, перед «мил­лионом народа», услышать гораздо легче, чем даже не стоны, а хрипы миллионов маленьких людей, сидящих в своих кону­рах. Здесь нужны какие-то микрофоны, здесь нужен слух ка­кого-нибудь индейца из романа Фенимора Купера, слух «Сле­допыта».

Маленьких людей видели, конечно, и Толстой, и Достоев­ский. Но их маленькие люди почему-то выходили всегда вели­канами. Простой мужик Каратаев, под стать, по крайней, мере, Конфуцию, а гвардейский офицер князь Болконский — сродни Шопенгауэру.

Мармеладов, или капитан «Мочалка», в пьяном виде задева­ли непременно кучу «проклятых» вопросов. И Толстой, и Дос­тоевский — писатели космические. Они воздвигали Пелион на Оссу.

У Чехова маленькие люди остаются тем, что они есть. Они не растут и не могут расти. Они никогда не ведут «умных» раз­говоров.

Умные разговоры встречаются в наиболее слабых вещах Че­хова, написанных под влиянием Толстого.

У Достоевского и Толстого всегда:

Высота ли, высота поднебесная, Глубота, глубота океан-море².

У Чехова никаких глубин и высот, Пелионов и Осс.

Серенький русский пейзаж, с елочками и березками, беско­нечная степь, где как бы слышится плач «зегзицы» Ярослав­ны: «О, ветре, ветрило, чему, господине, насильно вееши?»

Нежная, проникновенная любовь к данному и смутная, едва уловимая надежда на то, что «все образуется».

А пока. «липовый чай». «Мне он помог, и вам поможет. А что — ножки гудут, так и у меня они гудут!»

Большой художник был Чехов. Добрый, хороший человек был Антон Павлович. Одно как-то дополняло другое.

Достоевский лелеял русских мальчиков, которые по трак­тирам «о Боге спорят». Толстой учит, как перехитрить зло, бо­роться с ним непротивлением.

«Мальчики» Чехова никогда не говорят о Боге и вообще мало говорят. Им все как-то некогда, жизнь заела. То почту возить надо, то в «Славянском Базаре» котлеты подавать³, то детей кормить.