А.П.Чехов: Pro et contra

Лопахин не понимает! Ведь все эти нежные, молящиеся, ти­хие чеховские герои — кажется, о том только и скорбят, что в жизни так мало лопахинского разума, целесообразности, пла­номерности; ведь всю их тоску можно назвать тоской по Лопа- хину, и вот свершилось: Лопахин пришел, наконец, а дядя Ваня встретил его с затаенной ненавистью.

С затаенной, — потому что Чехов скрытнейший из худож­ников. Для эстетики Чехова художественная откровенность просто невыносима. Чтобы прикрыть свою ненависть к Лопа- хину, он принимает целый ряд художественных мер.

Он придает Лопахину некоторую неопределен­ность, неясность, он заставляет Трофимова говорить:

У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа.

Он окружает Лопахина каким-то поэтическим светом, и — странно! свет этот гаснет, когда Лопахин твердит свое лопа- хинское:

Я работаю без устали, и, кажется, мне тоже известно, для чего я существую[101].

И появляется свет этот в те минуты, когда в Лопахине ска­зывается что-то от трех сестер, что-то от дяди Вани, когда он говорит:

Бедная моя, хорошая, не вернешь теперь. О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша не­складная, несчастливая жизнь!

То есть когда в Лопахине нет ничего лопахинского.

Как это знаменательно. Чеховский гений так и не сумел благословить нежной своей поэзией это твердое, уверенное, целесообразное начало жизни — лопахинское. И для примире­ния с этим началом, — которое, казалось бы, должно так обра­довать все это обезумевшее от тоски чеховское царство, — по­надобилось придать ему черты прямо противоположные, в корень его отрицающие.

Для примирения с уверенной, целесообразной силой, поэт придал ей какую-то долю неуверенности, бесцельности, незна­ния.

Силу ему удалось полюбить только в минуту ее слабости.

3

Мне известно, для чего я существую! — говорит Лопахин, и эти его слова роднят его с многими чеховскими героями.

Что же здесь плохого, если «известно», — но в чеховском цар­стве всякий, кому «известно», отмечен какою-то каиновой печа­тью.

Это доктор Львов в «Иванове», который «говорит ясно и оп­ределенно, так, что не может его понять только тот, у кого нет сердца».

Это учитель Кулыгин:

Я доволен, я доволен, я честный человек. Я работаю, хожу в гимназию, потом уроки даю. Мне всю жизнь везет, я счастлив, вот имею даже Станислава второй степени³.

Это учитель Медведенко в «Чайке», который, когда узнает, что Маша несчастна, удивляется:

Отчего? Не понимаю. Вы здоровы. Отец у вас, хотя и не богатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 23 рубля в месяц.

Это профессор Серебряков в «Дяде Ване», которому хорошо «известно», что ему нужна дача в Финляндии, процентные бу­маги, «известность, успех, шум».

А Маше из «Трех сестер» ничего «не известно», и говорит она далеко не «определенно»:

Кот зеленый. дуб зеленый. я путаю.

Нина Заречная из «Чайки» тоже «путает» и восклицает после каждого слова «нет, не то».

Я чайка. Нет, н е т о. Сюжет для небольшого рассказа. Это н е т о.

Соня из «Дяди Вани» тоже путает и буквально повторяет Нину Заречную:

Я говорю н е т о, н е т о я говорю, но ты должен по­нять меня, папа⁴.

А дядя Ваня тоже вместе с ними: зачем-то стреляет, зачем- то кричит «не то» о Достоевском, о Шопенгауэре и тут же при­знается:

Я зарапортовался.

И вот перед нами два стана чеховских героев, разделяемые таким, казалось бы, случайным рубежом: одни «путают», «за- рапортовываются», говорят «не то», а другие «говорят ясно и определенно, и не может понять их только тот, у кого нет сердца».

Повторяю: казалось бы, что плохого в том, что люди говорят ясно и отчетливо? И не плохие, к тому же, люди. Все они, от Лопахина до Львова, люди чрезвычайно честные. Все работя­щие: Кулыгин уроки дает и в гимназии и дома, Серебряков пишет столько, что его зовут графоманом, Медведенко народ­ный учитель, а Лопахин нажил огромное состояние неустан­ным, тяжелым трудом.

Но всмотримся в них поближе. Все чеховские драмы конча­ются их торжеством. И торжество это построено на гибели тех «путающихся, зарапортовавшихся».

Лопахин отнимает у Раневской, у Гаева их романтическую мечту, их «дикую утку» — вишневый сад.

Кулыгин — единственное ликующее лицо, когда романти­ческие надежды трех сестер рушатся.

Благополучие Серебрякова зиждется на страданиях дяди Вани.

А литератор «с выработанными приемами» Тригорин, то есть опять-таки говорящий «ясно и определенно», и уверенная артистка Аркадина торжествуют победу над говорящим «не то» поэтом Треплевым, у которого в писаниях «что-то стран­ное, неопределенное, порой даже похожее на бред»⁵.

Говорящие «ясно» всегда в борьбе у Чехова с говорящими «не то». В борьбе скрытой или явной, все равно, Иванов и Львов, Серебряков и дядя Ваня — открытые враги. Но пусть они будут друзьями, и все же торжество Лопахина над вишне­вым садом Гаева, над чайкой Треплева, над Москвою трех сес­тер — для Чехова было роковое, неотвратимое торжество.