А.П.Чехов: Pro et contra

«Как-то повелось, что смешивают два слова: быт и жизнь. То скажут, что нет быта, то, что нет жизни, — и точно оба сло­ва значат одно и то же. А между тем, тут не только не одно и то же, но это два понятия, друг друга исключающие.

Быт начинается с точки, на которой прерывается жизнь, и, в свою очередь, только что вновь начинается жизнь, — исчеза­ет быт. Жизнь — события, а быт — лишь вечное повторение, укрепление, сохранение этих событий в отлитой неподвижной форме. Поэтому именно жизнь, т. е. движение вперед, нарас­тание новых и новых событий — только она одна творчество. И это творчество исключает быт.

Если в иные периоды истории быт отступал перед жизнью, как бы стирался и гас, если кому-нибудь кажется, что он гас­нет и теперь, — слава Богу. Усиливается, ускоряется полет жизни, ближе ее исполнение. Пока мы живы, будем жить, будем жизнью разрушать быт около нас».

Здесь как бы два полярно противоположных отношения к Чехову: «Чехов — прошлое, — говорит Череда, — будем пла­кать». «Чехов — прошлое, — говорит Антон Крайний, — бу­дем радоваться». И вместе с тем оба они соглашались с вечным эстетом Урусовым: «Чехов — хороший драматург».

Чехов был как бы перепутьем, на котором встретились ро­мантика и пророчество, реставрация и революция.

IV

В этих спорах, как в зеркале, отражается жизнь русского общества за последние годы.

Еще столь недавно споры вокруг Чехова казались нам чисто литературными, но теперь мы понимаем их символическое зна­чение. Спор шел не о литературе, а о жизни. В отношении к Чехову проявилась индивидуальная и коллективная психоло­гия русского общества.

С одной стороны, эстет Урусов. Такие эстеты судят вне вре­мени и пространства. Болдер им так же дорог, как и Чехов. На полках их библиотеки мирно уживаются Данте и Тургенев, Бокаччио и Чехов. Красивый образ, меткий эпитет доставляют ценителю такого типа подлинное художественное наслажде­ние, его пленяет красота формы. Чехов для Урусова не совре­менник, а классик, предмет художественного созерцания.

Для истого декадента Юрия Череды Чехов уже совсем дру­гое. Он ищет совпадения между своей личной, субъективной психологией и психологией Чехова. В писателе он утверждает прежде всего начало узко личное, особенное, индивидуальное. Здесь созвучие неуловимых ощущений. Череда радуется, что Чехов подмечает во внешнем мире то, что любит и видит в нем он сам. Я и мир. Важен не мир, а мое отношение к нему. Я люблю Фирса, опушку леса, плачу по утерянному секрету «су­шить вишни». Мне кажется, что те же слезы льет Чехов. Мы с ним вместе отгородились от внешней действительности и лю­бовно-грустно созерцаем ее, торопимся запечатлеть ее в сердце своем, потому что она не сегодня-завтра может измениться. Она, но не мы. Я останусь неизменным, не хочу меняться.

Это — предел субъективизма.

Стоит ли говорить о тех, кто ругал Чехова, находил его дра­мы развратными, пьяными и нелепыми? Эти люди просто не понимали, что такое художественная личность. Насколько эс­тетизм и субъективизм были болезненно развиты у Череды и Урусова, настолько они отсутствовали у московских литера­турных экспертов. Такие люди думают как все. Для них выс­ший критерий истины — мнение большинства. Пока толпа не тянулась к Чехову, он просто для них не существовал. Но как только толпа покорно легла у ног своего владыки, они круто изменили свою оценку. Чехов стал для них социальным фак­тором, и они принялись его истолковывать с точки зрения эко­номической, социологической, исторической и т. д., и т. д.

Одни искали в Чехове иллюстрацию к марксистским иде­ям, рассуждали по поводу «Мужиков» о разложении общины. Другие приветствовали Лопахина, — это воплощение «ставки на сильных». Третьи исследовали условия русской провинци­альной жизни. Четвертые, уж окончательно потерявшие вся­кое зрение, нашли в Чехове гражданскую бодрость и говорили ему, как шкапу из «Вишневого сада», приветственные речи на тепловато-либеральные темы.

Чехова сделали «социологическим» материалом. Вытрави­ли его самого из его произведений. Лица его не видели и не хотели видеть, потому что его не любили, не радовались его бытию.

Гораздо страшнее безмолвные почитатели. Они поддались гипнозу чеховщины, слились с нею. Они крепко были убежде­ны, что ни к чему не способны, что их удел — лишь ныть и мечтать о том, что через двести-триста лет все будет иначе. И когда времена и сроки вдруг сократились, когда начались со­бытия и всяческим «дядям Ваням» и «трем сестрам» было ска­зано: «Айда! едем в Москву. Пора. Ждать больше нечего. Луч­шие времена могут наступить завтра. Быт кончен, начались события, давайте творить новую жизнь», они испугались. Им стало страшно выходить из сладкой дремы.

Оказалось, что дядям и сестрам события не по зубам. «Суж- дены нам благие порывы, но свершить ничего не дано» ¹².

Вот великая трагедия русской жизни. Мы думали, что Че­хов перестал быть современным, что он превратился в чистый кристалл, в художника-классика.