А.П.Чехов: Pro et contra

Мы думали, что ценим в нем вечное. Что быт — лишь обо­лочка его личности, что к чеховщине мы можем уже отнестись объективно, созерцательно, без гнева и сожаления. К балу в «Вишневом саду» — так же, как к балу у Лариных.

Но мы обманулись, или жизнь обманула нас.

Фирс не то чтобы умер, но и не ожил. Спит летаргическим сном, но может завтра же проснуться и опять приняться за сушку вишен. Даже Лопахин не сумел построить своих дач. А три сестры по-прежнему стучат на аппарате Морзе. Мечта о Москве исчезла, остался лишь страх жизни. «Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни, — говорит Силин в рассказе "Страх". — Мне все страшно, я ничего не понимаю».

И какие тут двести-триста лет, когда потеряна надежда даже на Москву!

Живой Чехов, умевший таинственной силой художествен­ного творчества разрешать трагедию в созерцание, забыт. Вос­торжествовала чеховщина и заполонила Россию. Доведите чеховщину, оторванную от своего творца, до последних преде­лов, и вы получите Анатэму¹³.

«Москва» оказалась за «железными вратами, угнетающими землю своею тяжестью». Перед дверью стоит Некто, «огражда­ющий входы» ¹⁴.

Анатэма, конечно, ушел из быта, столь дорогого Юрию Че­реде. Но ушел не к событиям, а к небытию.

Силин боялся жизни, потому что он не мог и не хотел ве­рить, что за обыденщиной нет никакой реальности.

Современный Силин уже верит в небытие.

Бедный Чехов! Мы не сумели справиться с ним. Вместо того чтобы наряду с Гоголем и Тургеневым избрать его в «вечные спутники», мы в такие спутники избрали чеховщину, сделали ее нашей вечной современностью.

Исчез быт, промчались события. осталось небытие.

В. В. РОЗАНОВ

Наш «Антоша Чехонте»

Мечта юности или грусть юности — как и первая любовь, не забывается до старости. Она кладет на личность человека неиз­гладимый отпечаток.

Теперь среди портретов «любимых писателей» вы во всякой образованной семье, в комнатке всякого студента или курсист­ки встретите портрет или карточку «Антона Чехова». И среди бородатых, могучих в лепке матушки-натуры или глубоко оригинальных фигур Тургенева, Толстого, Плещеева, Мея, Не­красова, Добролюбова, Чернышевского — фигура или, точнее, фигурка Чехова представляется такою незначительною, обык- новенною... Слишком «наш брат», то же, что «мы, греш­ные»,— слабые, небольшие и вместе недурные люди. Поло­женная нога на ногу, подпертая рукой голова, волосы и не большие, и не маленькие, не вовсе гладкие и не слишком вол­нистые, вероятно, русые,— и это пенсне, до того у всех обыч­ное,— наконец, выражение лица скорее скучающее, чем груст­ное, — конечно, умное, но без всяких мировых вопросов на себе, без «запросов духа», «мировой скорби» и «политического негодования»,— все это как будто сводит Чехова во второй ряд литературных величин!..

«Эх, обывательщина!..»

Это — наша собственная фигура, когда в пору студенчества мы мотались по урокам, или — знакомого, не окончившего курс студента, который, поступя на медицинский факультет, вышел было в юристы, но и юриста из него не вышло, и вот он живет теперь «так», словом, лицо и фигура «обыкновенного русского человека из образованных», сплошь все милых и сплошь все жалких, которые ни в чем не могут помочь и явно нуждаются во вспомоществовании. Гения нет, силы — неболь­шие, дум, как серых мышей,— толпы, но все незначительных, обыкновенных, которые не могут дать человеку большой судь­бы.

«Эх, русское бессилие!..»

Но вce так умно, душевно,— как вы не встретите у загра­ничного «авиатора»,— «завоевывающего воздух», черт бы его побрал. У «авиатора» такая же деревянная душа, как и весь его деревянный аппарат, и только удивительным образом на этом «ничто-человеке» выросла одна чудовищной величины способность вот к авиации или к передаче звука по проволоке. Чехов, конечно, никогда не выдумал бы даже новой зубочист­ки, «более удобной и приспособленной к культуре», хотя бы из него тянули жилы. И ничего не выдумал бы, да и действитель­но никогда ничего не выдумал бедный «Антоша Чехонте», ко­торому не удалась медицина, юриста тоже из него не вышло,— и вот, в раздумье и безденежье, он начал писать, что видел и что слышал, и помещать где-то в «Листках» и читаемых по портерным иллюстрированных журнальчиках. Как это поется в нетрезвой песенке:

Фонарики-сударики Горят себе, горят. Что видели, что слышали, Про то не говорят¹.

Чехов начал рассказывать,— и вместо «медицины» у него вышла «литература». Как «обыкновенно у русских». Именно как ночной мигающий фонарик, мимо которого бегут люди, спешит преступление, готовится скандал, и фонарь всем све­тит: «добрым и злым», богатым и бедным, никого не удержи­вая, никому не помогая, но все видит и знает.

Так «Антоша Чехонте» начал писать свои миниатюрные рассказы, в 3—4 страницы, в фельетон длиной, в полфельето­на.

Пока не устал и как длинно выйдет. Точку везде поста­вить можно.

Оглянулась гордая литература на него, взором назад и вниз:

Это еще что такое?.