А.П.Чехов: Pro et contra

Вспомните известный рассказ о том, как один из друзей Лермонтова застал его в церкви. Лермонтов, салонный лев, от­рицатель, российский Мефистофель, человек, у котораго нет ni foi, ni loi¹, этот Лермонтов — в церкви! Вспомните, как он сму­щенно и малодушно начал рассказывать этому другу какую-то с места выдуманную басню о поручении бабушки, из которой было ясно только одно, что и на этого российского демона на­ходила иногда властная потребность молитвы².

И ведь именно у этого же вольнодумца и отрицателя в за­писной книжке, подаренной ему Одоевским, после смерти ока­зались выписки, из посланий апостольских³, и этого именно вольнодумца вдохновила на почти молитвенную лирику палес­тинская ветка за образом Муравьева, в комнате которого ему случайно пришлось провести полчаса в ожидании хозяина⁴.

Почти исключительно в рассматриваемом отношении поло­жение писателя. Эта стыдливость чувства почти исчезает в нем, когда он «писательствует». Лесков был противником си­нодской церкви, но глубоко верующим человеком, и в этом нельзя ошибиться, перечитывая его книги. Так о Христе и Христовом мог говорить только тот, кто Ему уверовал и Его возлюбил. Но того же Лескова трудно представить говорящим о своей вере, интимно признающимся, при ком-нибудь моля­щемся. И вот про этого же Лескова от одного из близких ему людей я слышал такой рассказ.

Близкий человек пришел к нему на Фурштадтскую под ве­чер зимнего дня, в один из последних годов его жизни. Как свой человек прошел в комнаты. В кабинете было темно, — Лесков «сумерничал».

Гость вошел в кабинет и увидел старика распростертым на ковре, на полу, в направлении образа. Это было так неожидан­но для гостя, что на минуту он стал растерянный. Старик, оче­видно, был настолько весь в своем деле, что не расслышал ша­гов, не почувствовал постороннего. Только когда вошедший кашлянул, Лесков впотьмах задвигал по ковру руками, пока­зывая вид, что чего-то ищет.

Вы что-то ищете? — спросил гость, наклоняясь. — По­звольте я вам помогу. У меня глаза помоложе.

Да, ищу запонку, — согласился Лесков, — а впрочем, не беспокойтесь, я ее уже нашел.

«Но он не искал запонку, и ничего не находил, а молил­ся», — пояснил мне рассказывавший. Только даже и близкому человеку он не захотел этого показать⁵.

Так в этом вопросе исследователь стоит в положении ищу­щего истину там, где от него эту истину хотят намеренно скрыть.

II

Самый век, изверившийся, холодный и равнодушный, по­смеивавшийся над религиозным исканием Толстого, самое происхождение Чехова из крестьянской, сурово-религиозной, безрадостно религиозной семьи, его образование медика, с ве­рою, что в природе существует только материя, а в человеке органическая клетка, что мысль есть продукт мозга — и толь­ко мозга, самая среда, в какой ему пришлось вращаться пона­чалу, обивая редакционные пороги, — все это мало располага­ло к тому, чтобы из Чехова вышел не только горячий искатель веры, но и просто человек повышенного религиозного чувство­вания.

Но от природы глубокая натура, Чехов не мог заглушить в себе ни умственного интереса к религии и хотя бы к чужой ре­лигиозности, ни тех подсказов сердца, которые непреодолимы для человека, вышедшего из верующей семьи.

Чехова никоим образом нельзя назвать безучастным ко всем этим вопросам. Вы можете перечитать десятки томов Гончаро­ва, Тургенева, Писемского и не наткнуться ни на одну страни­цу разговора о Боге, вере, бессмертии. Чехов в этом смысле бесконечно ближе к Толстому и Достоевскому.

Интересный переплет внешних подробностей жизни, чело­веческие приключения, бытовой анекдот, все то, что уже само по себе насыщало Тургенева или Гончарова, — для Чехова было мало занимательно без духовного озарения. «На этом свете все незначительно и неинтересно, кроме высших духовных проявле­ний человеческого ума», — сказал он устами доктора в «Палате № 6». И среди этих проявлений религиозному исканию он уде­лял видное место.

В одном из своих довольно ранних рассказов «На пути», с своим удивительным мастерством коротко и ясно ухватывать явления, Чехов высказался о том, что такое вера для русского человека.

Я так понимаю, что вера есть способность духа. Она все равно, что талант: с нею надо родиться. Насколько я могу судить по себе, по тем людям, которых видал на своем веку, по всему тому, что творилось вокруг, эта способность присуща русским людям в высочайшей степени. Русская жизнь пред­ставляет непрерывный ряд верований и увлечений, а неверия или отрицания она еще, ежели желаете знать, и не нюхала. Если русский человек не верит в Бога, то это значит, что он верует во что-нибудь другое.

Лихарев, говорящий эти слова, на собственном примере подтверждает дальше свою теорию.

Полжизни я состоял в штате атеистов и нигилистов, но не было в моей жизни ни одного часа, когда бы я не веровал.