А.П.Чехов: Pro et contra

Бегло озираясь на всю русскую беллетристику, я не могу вспомнить другого места, где бы с такою сжатостью, но и вме­сте с такою мастерскою мотивировкой нам была дана схема «религии мирового прогресса», «религии науки», с своеобраз­ным пониманием Христа, под которой обеими руками подпи­сался бы писаревский «мыслящий реалист» ¹³.

V

Для антимистических душ такая вера в самом деле могла быть до известной степени заменою религии. Кругом Чехов редко видел и это, и, вглядываясь в современность, нисколько не переоценивал положения дел. Интеллигентский индиффе­рентизм к религии он зарисовал на многих страницах своих книг. В «Рассказе неизвестного человека» он говорит о людях, у которых ирония исчерпывает все отношение к религии.

«Орлов и его приятели, — пишет он, — не шутили и не вы­шучивали, а говорили с иронией. Они говорили, что Бога нет, и со смертью личность исчезает совершенно. Бессмертные су­ществуют только во французской академии. Истинного блага нет и не может быть и т. д.»

В повести «Три года» перед вами интеллигент, наставляю­щий ребенка священной истории, в сущности, тот же сторон­ник принципа иронии.

О потопе? Ладно, будем жарить о потопе! Валяй о потопе. Должен я вам заметить, такого потопа, как здесь описано, на самом деле не было, и никакого Ноя не было. За несколько тысяч лет до Рождества Христова было на земле необыкновен­ное наводнение и об этом упоминается не в одной еврейской Библии, но и в книгах других древних народов, как-то: гре­ков, халдеев, индусов. Но какое бы ни было наводнение, оно не могло затопить всей земли. Ну, равнины залило, а горы-то, небось, остались! Вы эту книжку читать-то читайте, да не осо­бенно верьте.

Беспощадный наблюдатель, Чехов слишком хорошо видел в русской действительности наличность и тех душ, которые можно уподобить расстроенным шарманкам, безучастно наи­грывающим раз навсегда вложенный в них валик. В «Пере­кати-Поле» болтливый еврей-выкрест звенит перед Чеховым готовыми словами о Боге и Христе, которые он, очевидно, собезьянил у того, кто наставлял его в вере.

Я, знаете ли, до последнего времени совсем не знал Бога. Я был атеист. Когда лежал в больнице, я вспомнил о религии и начал думать на эту тему. По моему мнению, для мыслящего человека возможна только одна религия, а именно христиан­ская. Если не верить в Христа, то уж больше не во что верить! Не правда ли?

Вы готовы принять эти слова за выражение выстраданного убеждения, но вот прозелит христианства начинает явно по- попугайски сыпать книжными истинами.

Иудаизм отжил свой век и держится еще только благо­даря особенностям еврейского племени. Когда цивилизация коснется евреев, то от иудаизма не останется и следа. Вы за­метьте, все молодые евреи уже атеисты. Новый Завет есть есте­ственное продолжение Ветхого. Не правда ли?

И, вникая дальше в ремарки автора, вы постигаете, что пе­ред вами просто смятенный человек, старающийся заглушить беспокойство души и доказать себе, что, «переменив религию отцов, он не сделал ничего страшного и особенного».

А надо всеми этими типами русского равнодушника перед Чеховым явно носился образ холодной, изверившейся и все возненавидевшей души. Он видел такие души среди людей цивилизованных.

Вы ненавидите верующих, — говорит у него героиня «Жены» своему мужу, — так как вера есть выражение нераз­вития и невежества, и в то же время ненавидите и неверую­щих за то, что у них нет веры и идеала. Вы всех ненавидите.

И тем же постылым безверием веяло на него от некоторых темных душ, отколовшихся от народа и не приставших к ин­теллигенции.

Герой «Рассказа неизвестного человека», интеллигент, проживающий у своего идейного врага под видом лакея, ловит эти черты религиозного холода в молодой, до мозга костей раз­вращенной городом горничной, с которою вместе служит.

«Она так искренно верила, что я не человек, — пишет он, — что, подобно римским матронам, которые не стыдились купаться в присутствии рабов, при мне иногда ходила в одной сорочке.

Однажды за обедом я спросил ее:

Поля, вы в Бога веруете?

A то как же?

Стало быть, вы веруете, — продолжал я, — что будет страшный суд, и что мы дадим ответ Богу за каждый свой дур­ной поступок?

Она ничего не ответила и сделала презрительную гримасу, и, глядя в этот раз на ее сытые, холодные глаза, я понял, что у этой цельной, вполне законченной натуры не было ни Бога, ни совести, ни законов, и что если бы мне понадобилось убить, поджечь или украсть, — то за деньги я не мог бы найти луч­шего сообщника».

VI

Только один раз Чехов поставил пред собою прямую задачу писательского исследования области религии, — как бы зада­чу художественной монографии на тему о значении веры для русского простонародного человека и о тех результатах, каки­ми она может сказываться. Итог и на этот раз получился ха­рактерный для Чехова, мрачно и почти беспросветно смотрев­шего собственно на народную жизнь вообще.