А.П.Чехов: Pro et contra

Философия этого рассказа ясна. Лучше никакой веры, чем такое бессмыслие веры, это таскание камней, эти 12-часовые измождения за службой, это дьяволово неистовство с пролити­ем братней крови из-за постного масла. Чехов поднял здесь руку не на религию и христианство, а только на то сплошное извращение религии и христианства, какое, к сожалению, бес­спорнейший факт русской народной жизни. Всегда веривший в русскую талантливость, в русское «нутро», Чехов верно под­метил черту русского религиозного порыва, бросающего наше­го простеца в штунду и хлыстовство, и оплакал бесплодную его гибель. Посмотрите, как бы сказал он, на что уходит у нас богатейший полет веры, прекраснейшая настроенность сердца, ищущего Бога и святости, готового на все возможные жертвы, вплоть до отречения от всякой земной сладости, до аскетизма и вериг. В другом месте, в других условиях, в настоящем рели­гиозном свете из этого чудесного сплава вышли бы праведни­ки, приближающие царство Божие на земле. Из них могли бы выйти Франциски Ассизские, Юлианы Милостивые, Феодосии Печерские. У нас выходят Яковы Тереховы, судимые по статье о непреднамеренном убийстве и кончающие Сахалином¹⁴.

VII

От сочинений Чехова отвлечемся к его личной жизни. Че­хов был не из тех натур, которые охотно раскрываются и изли­ваются. Глубоким натурам вообще свойственна какая-то повы­шенная как бы целомудренность чувства веры и чувства любви. В данном случае мы сталкиваемся почти с странностью: может быть, Чехов подпускал в свое святая святых своих родных, но ни от одного из людей в литературе, исключительно близких к Ан­тону Павловичу, я не мог извлечь что-либо значительное, чем можно было бы обогатить исследование об его религиозном ми­ровоззрении. Многие отмечали, как вдруг сознанную стран­ность, что за долгое время общения точно не было с Чеховым никогда разговора на эти темы. Были отдельные штрихи, рисо­вавшие общую высокохристианскую настроенность Антона Пав­ловича. Одному, напр<имер>, близкому человеку он однажды уронил:

Надо жить так, как учил Марк Аврелий, — чтобы каж­дую минуту быть готовым спокойно встретить смерть¹⁵.

Но это общий вывод нравственной философии, который оди­наково приняли бы и Конфуций, и Сократ, и М. Аврелий, и Кант, и Спиноза, и Толстой, и, может быть, Вольтер.

«Если веру судить по делам и настроениям, а не по сло­вам, — пишет мне И. Л. Щеглов-Леонтьев¹⁶, глубокая дружба с которым Антона Павловича засвидетельствована целым ря­дом интимнейших писем, — то Чехов был в тридцать раз рели­гиознее тех современных "богоискателей", которые вопиют о своем беспокойстве на всех путях и перепутиях.

Когда заговаривают о религиозности Чехова, мне каждый раз вспоминаются слова Гете о Спинозе. Противники часто упрекали его в том, будто у него нет никакой веры. Но он про­сто не разделял их веры, потому что она для него была недо­статочна. Если б он изъяснил свою, то они изумились бы, но не были бы способны понять ее.

Для Чехова, если тщательнее проверить его жизнь, искус­ство было религией, да и вся жизнь его была по отношению к людям истинно религиозная, хотя слов на ветер о религии он никогда не бросал. Главный ключ ко всему в редкой правдиво­сти Чехова. Я не знаю другого писателя, который бы был так близок к правде и ненавидел малейшего оттенка лжи. Если ему нравилось в молодости то, что осуждается кодексом нрав­ственности, он не прятался за обычные фразы и прямо гово­рил, что это ему нравится.

Если он чего не понимал, он прямо говорил, что не понима­ет, и не пускался в праздные разглагольствования. Если он го­ворил своему брату, что он видел "черного монаха", то и это была настоящая правда.

Действительно, Чехов мало распространялся о религии, и отсюда недоумение людей, привыкших легко говорить о том, чего сами нисколько не чувствуют. Но я знаю, что, лишь не­много поправившись в Московской клинике, он почти каждый день ходил к обедне в Новодевичий, и, если бы вы слышали, с какой тихой умиленностью, вскользь и полусмущенно, гово­рил он мне об обедне в темном полупустом храме Новодевичье­го монастыря; с какой трогательной аккуратностью навещал он могилу Плещеева, с какой любовной заботливостью укра­шал деревенскую церковь в своем Мелихове, как неустанно хлопотал о больных и бедных и т. д., и т. д. И это ли еще не религиозность человеческая?!

Но я никогда не кончу, заговорив о Чехове: вспоминаешь и то и это, и чем более отдаляешься и вспоминаешь, тем большим благоговением проникаешься к этому чудесному человеку. Как я счастлив, что был его современником, и как горжусь, что был его приятелем!»