А.П.Чехов: Pro et contra

Знал ли он раньше, что умирает, — читаете вы здесь, — и да и нет. Когда теперь вспоминают о некоторых его выраже­ниях, кратких и как будто брошенных случайно (ему вообще в последнее время запрещали долго говорить), возникает пред­положение, что мысль о близости смерти у него явилась рань­ше, чем у окружающих: за несколько дней перед кончиной, когда он послал мне в Берлин чек для получения денег у Мен­дельсона, А. П. распорядился, чтобы деньги были адресованы на имя его супруги, и когда Ольга Леонардовна спросила его, почему это, он ответил: «Да знаешь, на всякий случай». Пос­ледние его слова были: «Умираю», и потом еще тише, по-не­мецки, к доктору: «Ich sterbe»... Пульс становился все тише. Умирающий сидел в постели, согнувшись; подпертый подуш­ками, склонился на бок, — и без вздоха, без видимого внешне­го знака, жизнь остановилась. Необыкновенно довольное, по­чти счастливое выражение появилось на сразу помолодевшем лице. Сквозь широко раскрытое окно веяло свежестью и запа­хом сена, над лесом показывалась заря. Кругом ни звука, — маленький курорт спал; врач ушел, в доме стояла мертвая ти­шина; только пение птиц доносилось в комнату, где, сдвинув­шись на бок, отдыхал от трудов замечательный человек и ра­ботник, склонившись на плечо женщины, которая покрывала его слезами и поцелуями²⁴.

Вот все. Если не загадочная, то, по меньшей мере, ничего не говорящая картина. Холодное ожидание, холодная рассудоч­ная распорядительность о близких и любимых. Ни выкрика страдания, ни умиления, ни страха, ни особенных даже выра­жений жалости к так любимой, милой, теплой земле с «клей­кими листочками» молодых деревьев, которые так умиляли и так привязывали к земле Ивана Карамазова, — и всего меньше какой-нибудь растерянности, слабости воли, чего-нибудь похо­жего на мистический порыв.

В этом тихом, немом, молчаливом умирании почти не про­честь даже настроения Ярцева из «Трех годов», какое я отме­чал выше.

А не хочется умирать. Никакая философия не может примирить меня со смертью. Я химик. Мыслю химически и умру химиком.

IX

Такова одна сторона медали. Ничто здесь не противоречит образу того Чехова, который писал о себе как о неверующем, хотя и был христианином-гуманистом в душе. Но есть другая сторона, где Чехов упорно кажется, подобно Лермонтову, за­шедшим в церковь или тем неверующим из его рассказа, кото­рый первый бежит к Христовой заутрене²⁵.

Как характерно, например, что почти никто другой из писа­телей не говорит так часто и так серьезно о молящемся челове­ке, как он. Характерна повторяемость этого подмечания отно­сительно людей духовного мира.

Молится у него архиерей, молится о. Христофор в «Степи». Из его биографии известно, что сам он, несмотря на тяжелые воспоминания режима детства, был большим любителем бого­служения и необыкновенно любил «потолкаться» среди бого- мольствующаго народа.

Исключительно он умел проникаться очарованием христи­анского праздника.

Есть праздники, — говорит у него героиня одного из до­вольно ранних рассказов, — Иловальская²⁶ в «На пути», — ко­торые имеют свой запах. На Пасху, Троицу и на Рождество в воздухе пахнет чем-то особенным. Даже неверующие любят эти праздники. Мой брат, например, толкует, что Бога нет, а на Пасху первый бежит к заутрене.

Толкуют, что Бога нет, — продолжает она, — но почему же, скажите мне, все знаменитые писатели, ученые, вообще умные люди под конец жизни веруют?

Кто, сударыня, в молодости не умел верить, — отвечает ей другой персонаж, — тот не уверует и в старости, будь он хоть распереписатель.

В таких рассказах, как «Святою ночью» или «Перекати- Поле», Чехов обнаруживает великолепное знание церковной службы, чувствует прелесть старинного церковного оборота в каком-нибудь акафисте. Во всей нашей литературе трудно найти другой рассказ, равный по изумительной религиозно-по­этической нежности, по какому-то, я бы сказал святому, — чувству к пасхальному дню, как «Святою ночью», где монах, перевозящий автора на пароме, в пасхальную ночь скорбно вспоминает своего только что умершего друга, брата Николая, поэта в душе, составителя чудных акафистов, «пересыпанных цветами, звездами и лучами солнца».

Древо светлоплодовитое. древо благосеннолиственное!.. Найдет же такие слова! Даст же Господь такую способность!.. Кроме плавности и велеречия, сударь, нужно еще, чтобы каж­дая строчечка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молния, и ветер, и солнце, и все предметы мира види­мого!..

Наше богослужение, в частности, — пасхальный канон, он описывает здесь и в других местах с изумительной красотою. Ему знакомо умиление молитвы, и он чудесно передает его в «Архиерее».

Слезы потекли до лицу архиерея. На душе было покой­но. Все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где в вечерней мгле нельзя уже было узнать ни одного человека, и плакал. Слезы заблестели у него на лице, на боро­де. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то дру­гой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась ти­хим плачем.