А.П.Чехов: Pro et contra

«Если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевид­но, то, о чем он только что рассказывал, что происходило де­вятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заин­тересована в том, что происходило в душе Петра.

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остано­вился на минуту, чтобы перевести дух. «Прошлое, — думал он, — связано с настоящим непрерывною цепью событий, вы­текавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».

И, уходя, он думает о том, что «правда и красота, направ­лявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвя­щенника, продолжаются непрерывно до сего дня и всегда со­ставляют главное в человеческой жизни и вообще на земле». И жизнь кажется ему «восхитительной, чудесной и полной высо­кого смысла».

Знаменательно прибавить, что, по отзыву одного из друзей Чехова, «Студент» был одним из любимейших его рассказов³¹.

XI

Область веры есть область загадок и тайн, противоречий и противочувствий. Здесь не может быть тех определенных рамок, точных выводов и неизбежно осуществляющихся пред­сказаний, какие возможны в статистике или медицине. Ка­призы души, противоборство холодного ума чувству, воспи­танному от дней детства в обстановке веры, полюбившему заунывную красоту церковной песни, связавшему незабыва­емые детские воспоминания с клубами кадильного дыма, ко­лыхающегося по маленькой провинциальной церкви, — эти капризы выступают здесь, как нигде. Великие умы здесь ста­новятся непоследовательны и нелогичны.

Кант, знаменитый Кант, прозванный немцами всесокруша­ющим и подвергший критике систему доказательств бытия Бо- жия, в беседе с посетившим его нашим Карамзиным явно вы­ражал свое верование о вступлении в «другую, лучшую жизнь».

— Вероятность не есть очевидность, когда мы говорим о бу­дущей жизни, но, сообразив все, рассудок велит нам верить ей («Письма русского путешественника»).

Кто бы мог подумать, что следующие слова написал не кто иной, как Лев Толстой. Толстой, не щадивший самых жестких слов на разрушение идеи православия.

« — Я недавно приехал к брату, — писал он однажды Фету, — а у него умер ребенок и хоронят. Пришли попы, и розовый гро­бик, и все, что следует. Мы с братом, так же, как и вы, смотре­ли на религиозные обряды и, сойдясь вместе, невольно выразили друг другу почти отвращение к обрядности. А потом я подумал: ну, а что бы брат сделал, чтобы вынести, наконец, из дома раз­лагающееся тело ребенка? Как его вынести? В мешке кучеру вынести? И куда деть, как закопать? Как вообще прилично кон­чить дело? Лучше нельзя, — я, по крайней мере, не придумаю, как с панихидой, ладаном и т. д. Как самому слабеть и уми­рать?.. Нехорошо. Хочется вполне выразить значительность и важность, торжественность и религиозный ужас перед этим ве­личайшим в жизни каждого человека событием. И я тоже ниче­го не могу придумать более приличного, и приличного для всех возрастов, всех степеней развития, как обстановка религиозная. Для меня, по крайней мере, эти славянские слова отзываются совершенно тем самым метафизическим восторгом, какой ощу­щаешь, когда задумаешься о Нирване. Религия, — кончает он, — уже тем удивительна, что она столько веков, стольким миллионам людей оказывала ту услугу — наибольшую услугу, какую может в этом деле оказать что-либо человеческое.

С такой задачей как же ей быть логическою? Но что-то в ней есть. Только вам я позволяю себе писать такие письма» ³².

Какой ортодоксал мог бы дать лучшее философское обосно­вание православного похоронного обряда, а ведь это букваль­ные слова отлученного Толстого! Правда, они написаны им за четыре года до того момента, который обычно принято считать кризисом в его духовной жизни. Однако, конечно, и за четыре года уже напряженно работала в этом направлении его мысль, и известно, что в это время он отнюдь не был ортодоксалом, и первое его движение и здесь — оттолкнуться от обрядности, осудить ее.

Вспомните другой пример из того же Толстого, — другое письмо его, цитированное мною в этой книге раньше (письмо к Лескову, см. с. 25)³³ и относящееся уже к 1894 г., к поре пол­ной установки его религиозных взглядов, в каких он пребыва­ет и поныне, посмотрите, какая это «странная для Толстого» вера. Отрицающий личное, индивидуальное бессмертие, он здесь не только верит в бессмертие духа, но и признает какую- то таинственную возможность личных посмертных общений со своим собратом по перу.

— «Не увидимся здесь, увидимся — не увидимся, а сооб­щится — там, т. е. не там, а вне земной жизни».