А.П.Чехов: Pro et contra

Чехову как писателю, как однажды уже было замечено кри­тикой, действительно, все равно — колокольчики ли звенят, человека ли убили, шампанское ли пьют, или кто-нибудь ни за что ни про что в тюрьму попал⁶. Все это для него безразличные и отдельные явления, и он, г-н Чехов, обязан только срисовать их, а отнюдь не объяснить и даже хотя бы понять их. И оттого совокупность его рассказов производит на нас впечатление раз­розненных отрывков неизвестной рукописи. Вчитываемся мы в эти отрывки, каждый из них в отдельности понимаем, хотя и не всегда и не совсем, но целое пребывает для нас в неизвестно­сти, и мы так и остаемся с массой отдельных изречений. Спо­собность синтеза совершенно отсутствует у г-на Чехова, вслед­ствие чего и способность анализа, при всем своем развитии, не приводит к законченным выводам. Такой вывод вытекает, как известно, только из соединения того и другого метода мышле­ния; при исключительном же господстве синтеза мы неизбеж­но впадаем в произвольность обобщений, а при противополож­ном недостатке остаемся совсем без них. И, перелистывая сборники г-на Чехова, точно просматриваешь разнохарактер­ный альбом цветных фотографий: чего-чего тут нет! Но, любу­ясь на яркие краски пейзажей, на живые черты оригинальной физиономии, чувствуешь неудовлетворенность, натыкаясь на попытку снять явление общественной жизни. Потому что, со­гласитесь, — фотографический снимок со взятия Бастилии не­много уяснил бы нам ход великой революции.

Г-н Чехов, конечно, и не с Бастилии снимает снимки, но сущность дела от этого не меняется. Все таки, благодаря своей легкокрылости, он косит самого себя по ногам, отнимая у сво­их рассказов то значение, которое они несомненно имели бы при другом складе беллетристической физиономии их автора. И отсюда также вытекает то, странное на первый взгляд, явле­ние, что некоторые рассказы г-на Чехова, имеющие несомнен­ное и иногда крупное общественное значение, проходят совер­шенно незамеченными с этой стороны. Непонимание самим автором этого значения не может не сообщаться и его читате­лям. И дело тут именно в непонимании факта, а не в ложном его понимании и не в объективности автора, не желающего высказывать свое мнение.

Что касается ложного понимания факта самим автором, то оно неизбежно ведет к ложному его изображению. Поэтому-то Гончаров, хорошо понимавший Александра Адуева, дал нам вполне верным и живым его портрет, а Адуев-дядя, непоня­тый им, вышел фальшивой, картонной фигурой. Еще убеди­тельнее пример того же автора с типами Обломова и Штольца и его же фигурой Марка Волохова и противоположной ей лич­ностью — Райского. Поэтому же, что бы ни говорили сердитые на кривое зеркало господа, тип Базарова вполне удался Турге­неву, а типы Нежданова, Соломина etc., равно как героя «Взбаламученного моря» Писемского или «Марева» Клюшни- кова похожи на восковые фигуры, а не на живых людей⁷. И вышеприведенному правилу нисколько не противоречит при­мер Гоголя, про которого говорят обыкновенно, что он не пони­мал значения своих картин. Да, не понимал всего их значения, точнее, не предвидел тех выводов публицистического характе­ра, которые будут из них сделаны, но неужели можно серьезно утверждать, что Гоголь не понимал, что за птицы Чичиков, городничий, Коробочка и т. п., какую роль они играли в своем муравейнике и что представлял из себя этот самый муравей­ник? Если бы кто и решился на такое утверждение, то запис­ная книжка Гоголя представила бы ему достаточное опровер­жение. Но ложное понимание общественных явлений не есть беда г-на Чехова — его беда заключается в отсутствии всякого их понимания, и оттого его рисунок не фальшив, а неполон.