А. П. Чехов в воспоминаниях современников

Выли, конечно, зрители, которых привлекло в театр имя не Левкеевой, а Чехова, но их было ничтожное число. Ши­рокую интеллигентную аудиторию, которая тогда уже была У Чехова, бенефисные цены заставили отложить наслажде­ние до следующих спектаклей.

И вот эта-то публика и явилась ценительницей чехов­ских «новых форм», которые ей показали со сцены. Ниче­го другого и не могло произойти, кроме того, что про­изошло.

С первых же сцен началось недоумение. Актеры говори­ли на непонятном языке недоступные пониманию публики вещи. Никто не смешил, никто не раздирал душу.

Герой — какой-то неизвестный молодой человек, взды­хающий по «новым формам» и страдающий оттого, что у него из литературы ничего не выходит.

Наивная провинциальная девушка... Известный пи­сатель, пожилая актриса... Скучный доктор, скучный сель­ский учитель, жена его, пьющая водку...

Требовать от этой публики, чтобы она разглядела ту тихую, незримую трагедию, которая витает над жизнью этих людей, было бы даже несправедливо.

И, выслушав акт и часть второго, левкеевская публика почувствовала себя оскорбленной. Кроме того, эта публика была невоспитанная. Другая публика, если б даже нашла пьесу неудачной, плохой, из уважения к автору — проводи­ла бы ее молчанием. Это был бы неуспех, но в этом не было бы ничего обидного. Не нравится. Что с этим поделаешь? Дело вкуса.

Но тут было иначе. Невоспитанная публика захотела показать и даже подчеркнуть свою невоспитанность.

К моему большому счастью, я этого своими глазами не видел. Но люди, которые пришли после спектакля, расска­зали мне вещи, которым я не хотел верить.

Во время представления зрители первых рядов демон­стративно поворачивались спиной к сцене, громко разгова­ривали с знакомыми, смеялись, шипели, свистали.

Как должны были реагировать на это актеры? Нуж­но знать, что такое актер на сцене. Это барометр, чут­ко воспринимающий все происходящее в зрительной зале.

И, уж конечно, всякое настроение и всякая игра должны были пойти к черту. Сначала недоумение, потом обида, досада, отчаяние, растерянность и «всеобщая пани­ка», как определил сам Чехов.

Потом он кому-то писал, что актеры играли ужасно, ролей не знали и проч. и что будто бы игра была так плоха, что через нее нельзя было разглядеть самой пьесы.

Но тут он был несправедлив. Актеры просто растеря­лись. Они никогда ничего подобного не испытали. В за­ле сидела чужая публика, которая и вела себя по-чу­жому.

«Всеобщая паника» — какой же хорошей игры можно было требовать от актеров, какого знания ролей? Да они в это время, наверно, забыли таблицу умножения и свои собственные имена. И чем горячее они относились к пьесе, тем сильнее это должно было в них проявиться.

Чехов несправедливо взвалил всю ответственность на актеров, тогда как вся причина была в публике, а виноват был он сам, неосмотрительно отдавший пьесу в бенефис Левкеевой.

Впечатление, произведенное на него этим невероятным событием, было огромное. И нужно было обладать чехов­ской выдержкой, чтобы иметь равнодушное лицо и почти равнодушно шутить над всем происшедшим.

В тот вечер я его не видел и не знаю, с каким лицом он «ужинал у Романова, честь честью» ³⁸.

Я пришел к нему на другой день часов в десять утра. Он занимал маленькую квартирку в доме Суворина, где-то очень высоко, и жил один.

Я застал его за писанием писем. Чемодан, с плотно уложенными в нем вещами, среди которых было много книг, лежал раскрытый.

Вот отлично, что пришел. По крайней мере прово­дишь. Тебе я могу доставить это удовольствие, так как ты не принадлежишь к очевидцам моего вчерашнего триум­фа... Очевидцев я сегодня не желаю видеть.

Как? Даже Марью Павловну?

С нею увидимся в Мелихове. Пусть погуляет. Вот письма. Мы их разошлем. Я уже уложился.

Почтовым?

Нет, это долго ждать. Есть поезд в двенадцать.

Отвратительный. Идет, кажется, двадцать два часа.

Тем лучше. Буду спать и мечтать о славе... Завтра буду в Мелихове. А? Вот блаженство!.. Ни актеров, ни режиссеров, ни публики, ни газет. А у тебя хороший нюх.

А что?

Я хотел сказать: чувство самосохранения. Вчера не пришел в театр. Мне тоже не следовало ходить. Если б ты видел физиономии актеров! Они смотрели на меня так, словно я обокрал их, и обходили меня за сто саженей. Ну, идем...

Захватив чемоданы и письма, вышли и спустились по лестнице. Тут письма были отданы швейцару, с поручения­ми. В одном он извещал о своем отъезде Марью Павловну, в другом — Суворина, в третьем, кажется, брата ³⁹.

Взяли извозчика и поехали на Николаевский вокзал. Тут Антон Павлович уже шутил, посмеивался над собой, смешил себя и меня.

На дебаркадере ходил газетчик, подошел к нам, предло­жил газет. Антон Павлович отверг:

Не читаю! — Потом обратился ко мне:

Посмотри, какое у него добродушное лицо, а между тем руки его полны отравы. В каждой газете по рецен­зии...

Поезд был пустой, и у Антона Павловича оказалось в распоряжении целое купе второго класса.

Ну, и сладко же буду спать, — говорил он.

Но в глазах его было огорчение. Все эти остроты, шутки, смех ему кой-чего стоили.