А. П. Чехов в воспоминаниях современников

Кончено, — говорил он перед самым отъездом, уже стоя на площадке вагона. — Больше пьес писать не буду. Не моего ума дело. Вчера, когда шел из театра, высоко подняв воротник, яко тать в нощи, — кто-то из публики сказал: «Это беллетристика», а другой прибавил: «И преплохая... » А третий спросил: «Кто такой этот Чехов? Откуда он взял­ся?» А в другом месте какой-то коротенький господин возмущался: «Не понимаю, чего это дирекция смотрит. Это оскорбительно — допускать такие пьесы на сцену». А я прохожу мимо и, держа руку в кармане, складываю фи­гу: на, мол, скушай; вот ты и не знаешь, что это сде­лал я.

А то, может, раздумаешь, Антон Павлович, да останешься? — предложил я, когда раздался второй зво­нок.

Ну, нет, благодарю. Сейчас все придут и утешать будут — с такими лицами, с какими провожают дорогих родственников на каторгу.

Третий звонок. Простились.

Приезжай в Мелихово. Попьем и попоем.

И поезд отошел. Антон Павлович уехал, глубоко оскорб­ленный Петербургом.

Но как скоро душа его осилила это проклятое наважде­ние! На другой день, приехав в Мелихово, он уже пишет деловые письма, хлопочет о книгах для таганрогской биб­лиотеки, которой он помогал организоваться. Заботится о больных мужиках, с которыми он, несмотря ни на что, возится, а о своем душевном состоянии пишет шутливо: «Дома у себя я принял касторки, умылся холодной во­дой — и теперь хоть новую пьесу пиши... » ⁴⁰

И опять явилась прежняя уравновешенность. Своей «Чайке» он сперва велел не показываться на глаза. На просьбу поместить ее в «Русской мысли» послал отказ, а потом согласился, разрешил любителям играть ее и во­обще примирился с нею.

Я был на втором и на третьем представлениях «Чай­ки». В зрительной зале сидела обычная публика Алек- сандринского театра, и я мог наблюдать, с каким внимани­ем она вслушивалась в то новое, что происходило на сцене.

Там не было обычных — драматической актрисы, пер­вого любовника, простака-мужа, великосветского хлы­ща и пр. и пр., что полагалось и к чему привыкли глаз и ухо, но это не мешало с любопытством слушать и смо­треть.

Я решительно утверждаю, что пьеса на этих представле­ниях нравилась большой публике. Актеры начали сыгры­ваться, и можно было думать, что мало-помалу у них получится нечто цельное, чего нельзя было и требовать раньше за почти полным отсутствием настоящих репети­ций, и «Чайка» войдет в репертуар.

В этом смысле я и другие телеграфировали и писали Антону Павловичу, но он принял это за желание утешить и вообще отнесся скептически.

Он был прав только в одном отношении: что если даже все это и так, то пьесе не дадут выиграться и занять надле­жащее место. Так это и случилось.

Тогдашняя дирекция оказалась по своим художествен­ным вкусам мало чем выше той публики, какая наполняла залу на первом представлении «Чайки». Бенефисная ди­рекция... В оценке пьесы она, очевидно, руководствовалась такими внешними признаками, как вызовы актеров, апло­дисменты и цифра сбора.

Аплодисментов действительно было немного, и вызовы были скромные. Но это понятно. «Гром аплодисментов» обыкновенно вызывается чем-нибудь эффектным, соверша­ющимся на сцене, а в «Чайке», как и вообще у Чехова, за исключением первых его пьес, написанных еще в старой манере, то есть именно до «Чайки», — таких нарочито эффектных мест не было.

Что же касается цифры сборов, то «новые формы», казалось бы, заслуживали того, чтобы подождать и дать публике возможность ознакомиться с ними, разглядеть их и оценить.

Но цифра 800 рублей на четвертом представлении так испугала дирекцию, что она, чуть ли не после этого спек­такля, решила снять пьесу с репертуара.

А несколько лет спустя «Чайка» была вторично по­ставлена в том же театре. Тогда уже появились новые веяния и была новая дирекция. Роли были распределены несколько иначе. В Александринском театре уже не было Комиссаржевской, умер Сазонов, из пьесы выступил Вар­ламов.

И что же? Несмотря на все это, «Чайка» имела успех. Она была дана заурядным спектаклем, бенефисной публике не было предоставлено решать ее судьбу. Комиссаржев- скую заменила Селиванова, хорошая актриса, но не пре­тендовавшая даже на сравнение с Комиссаржевской. Роль Сазонова исполнял Шувалов, опять-таки с большим ущер­бом для роли.

И, несмотря на все это, пьеса имела успех, делала сборы и держалась на афише.

Я уже не говорю о Художественном театре, для которо­го «Чайка» была своего рода исходным пунктом, где она имела шумный, демонстративный успех.

И я совершенно уверен, что если бив первый раз в Александринском театре «Чайка» была дана обыкно­венным спектаклем, то публика приняла бы ее хотя, может быть, и с некоторым удивлением, но благосклонно и почти­тельно. Как театральная пьеса «Чайка» не удовлетворила бы ее, но пленили бы ее исключительные художественные достоинства.

Все то, что я рассказал здесь, я взял из своей памяти. Я не веду дневников и не имею привычки заносить свои мысли и наблюдения в записные книжки.

Но если бы даже такая привычка у меня была, я ничего не записал бы о Чехове, так как никогда не смотрел на него как на объект для наблюдения.