…А родись счастливой

– А вы так не считаете? – спросил Юрий Александрович, приглашая её пройти дальше по улице.

– Я нашла в доме только одну сберкнижку с остатком в двести семьдесят рублей, и отдала их за гостиницу. Завтра мне уже придётся что-то продавать с себя. Если их были «кучи», то где же они?

– А это задача, которую Сокольников задал органам перед поездкой на охоту. По тем делам, что он проворачивал до отъезда в деревню, у него действительно должны были быть кучи. Впрочем, он мог и не посвящать вас в свои дела. Хотя… при такой разнице возрастов и при том внимании, каким вы пользуетесь у мужчин, он мог бы и похвастать состоянием. Прикупить красотку. Значит, этого не было? – Спросив, Усков чуть отстранился от Любы и как бы со стороны оглядел, во что она одета.

– А вы не допускаете, что он был выше этого? – спросила Люба, так же оглядев Ускова. Генерал становился неприятен ей бесцеремонностью, но бросить его посреди улицы она не решалась – неизвестно, что он хочет от неё. Хорошо, что в мужья не лезет. – Анатолий никогда не жалел на меня денег – это верно, – сказала она. – И всё, что на мне, это он покупал. Но он и всё остальное – даже продукты и косметику – покупал сам, и мне не нужны были деньги. Разве что по мелочи. Для этого у нас и была сберкнижка на предъявителя. По-моему, и сыновьям он ничего не давал, а дарил вещи. Машину старшему… Что-то Васятке…

– Тоже интересно. Когда вы собирались сюда, вас никто не просил пожить пока в деревне? Я имею в виду милицию.

– Замуж звали сразу после похорон, но не из милиции.

– Вот видите, значит, не всё мужское население страны озабочено стремлением… взять вас замуж! – засмеялся Юрий Александрович и, поглядев на часы, махнул шофёру, чтобы подогнал машину. – Всё! Я должен ехать. Скажите, Люба, – он придвинулся к ней лицом, – только честно… Чем от меня пахнет?

– Не водкой, – ответила она, отстраняясь, потому что пахло от него смесью валидола с нафталином и ещё чем-то несвежим.

– И то ладно, а то, не дай бог, и верно министр нагрянет в управление или вызовет. Приятно было познакомиться. Запомню вас надолго. Не каждый день швейцары честь отдают. – Он слегка помял её тёплую – из варежки – руку в своих остывающих ладонях. – Значит, планы у вас определённые… Жаль, мне уже не двадцать пять…

– Не жалейте, генерал. Зато уже не лейтенант, – ответила Люба, мягко отнимая у него руку.

– А что так – «не жалейте»?

– Не знаю. Просто я ещё никому не приносила счастья.

– А, может, они не понимали, в чём их счастье с вами?

– Ну, вот, и вы туда же…

– Виноват. – Юрий Александрович козырнул и открыл дверцу машины, из которой на Любу опять глянули неподвижные, тяжёлые глаза молоденького шофёра. – Если буду нужен, – спохватился Усков, – звоните. Звоните, и если что-нибудь захотите мне сказать о Сокольникове. – Он достал маленький блокнотик, аккуратно вырвал оттуда листок, на котором были отпечатаны его фамилия, имя, отчество и два семизначных телефонных номера.

Машина нехотя отчалила от тротуара и, помаргивая левым указателем поворотов, никак не решалась рвануться в ревущий поток. Наконец её словно стегнули, она вертанула за собой белым парным хвостом выхлопа и, вклинившись в общую массу движения, унеслась вверх по улице.

«И что дальше? – спросила себя Люба, чувствуя, как начинает резать глаза то ли обида, то ли жалость к себе. – Ну вот, не хватает ещё разреветься посреди улицы. Стоп, стоп, стоп! О чём слёзы? Никто не умер. Кроме Сокольникова. А он – умер насовсем. И где же его «кучи», сколько их было? И сколько денег считается «кучей» – тысяча или сто тысяч? – улыбнулась, вспомнив мультик, где попугай и мартышка решали такой же вопрос: три ореха – это куча или не куча? А четыре?.. Куч нет, а я дура, что полезла в этот номер и отдала за него последние. Это Сафроныч платил такие деньги за номера. С одной зарплаты? Ничего ты, дурёха, не знала. Маман, и та была в курсе, если просит прислать. Теперь мне надо просить у неё или ехать к ней на скандалы… Или возвращаться в парикмахерскую у рынка, сшибать трояки и проситься к Дусе на квартиру?»

Люба шла по улице в том направлении, куда поток унёс машину Ускова, шла не в ритме «заведённых» какими-то надобностями людей, а сама по себе и, не увёртываясь от встречных плеч и обгоняющих её сумок, задевающих и подталкивающих её. В этой необоримой сумятице ей сейчас ни до кого не было дела, потому что она не знала главного: что делать с собой. Но, думая тоскливо и неопределённо о своём, она каким-то недреманным краем сознания всё-таки улавливала, что и до неё здесь никому не было дела. Мужскую часть населения несло мимо, и она лишь скользила по Любе глазами, не зацепляясь за неё и, видимо, даже не выделяя из движущейся массы. И это не то чтобы обижало – обида не осознавалась, – а добавляло растерянной отчуждённости от улицы, её настёганного ритма.