А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Мы о разрыве рассуждаем… Может,
Его мы расширяем, множим?
Мы говорим так много о разрыве…
Культур провал и времени коллапс,
Застоя тине и традиций срыве,
О поколеньях, вырванных из нас.

Мы говорим о песнях, что не спеты;
О нотах, не увидевших листа,
И о словах, что не сказать поэту,
О красках, не дошедших до холста.

Мы говорим о нерожденных детях;
О том, что воплотить им не пришлось…
Мы о разрыве уж какое …летье…
А, может, душ и слез пролитие
Растеплило истории мороз
И сквозь пустынность наш призыв пророс?

Мы рассуждаем о разрыве, значит,
Его мы устраняем! Не иначе.

Мне чуждо упоение разрывом.
Любви да Солнца не гасим зенит.
В едином Космосе радужном переливом
Симфоний звезд наш дух взывает и волит,
И над разрывом радостно творит!

Есть время и время… Плавильный тигль мысли первой половины XIX века произвел искусно и с любовью такие золотые (потому это время и есть золотое) изделия, что, глядя на них сегодня с почтительного темпорального расстояния, не перестаешь удивляться их высокому образцу, не перестаешь восхищаться ими и надеяться восхитить их в день сегодняшний. Да и пространство это сокращается почему-то, и необъяснимое чувство очень близкой сопричастности их к нам, сегодняшним, подспудно буравит мысль.

Почему эта удача, этот – из чистого золота – успех стал возможен? Разумеется, я не смогу включить в ответ на этот вопрос всю армаду культурно-исторических и социально-философских категорий; их подключение потребовало бы, помимо всего прочего, разворачивания детерминистской (не имеющей предела) цепи вопросов…

Этот вопрос, который не может не волновать сегодня нас – смотрящих на вершину своего духовного прошлого из… Откуда? – Из подножия ли ее вершины или из-за письменного стола, где только карта истории, на которой эта вершина обозначена?

Поэтому всего только один ответ, тот, который больше всего воодушевляет. Чистый-чистый взгляд – не замутненный, не замыленный, не отягощенный последующим грузом (не всегда опрятным) политической амбициозности; чистый, а потому и легкий (не легковесный), окрыленный энтузиазмом первопроходчества; чистый и потому удивляющийся с радостью понимания и благодарности тому, что мыслительная культура уже обдумала и проговорила; чистый и потому, что и не греховный, не искушающийся в претензиях на последнюю и окончательную правду и не искушающий других своей правдой, а взывающий только к пути в поисках правды и истины; а потому больше вопрошающий, чем отвечающий, и ни в коем случае не канонизирующий идеи и теории.

Потому совершенно естественно, что этот взгляд, эта созидающе-открывающая саму себя культура открытой, вопрошающей мысли коррелирует с «Мыслями» Паскаля – мыслителя, «тип рациональности» которого не дает покоя (будоражит мысль) со времен обретения европейской рациональностью своей классической формы по день сегодняшний, когда смотрят на историю рациональности как с чувством трагической обреченности, так и с энтузиазмом от прилива новых критических сил.

Естественно и законно (т. е. рационально и последовательно) входят «Мысли» Паскаля в открытый круг творческого интереса первых «славянофилов» (в кавычках, так как сам Хомяков чурался этого извне прилипшего, фиксированного наименования-ярлыка), в плавильный тигль их мысли вовлекаются и благодатно приживляются «Мысли» Паскаля потому, что вопросы открытой (не замкнутой) культуры мысли Паскаля созвучны рождающимся здесь и сейчас вопросам-вопрошаниям: может ли строиться рациональность исключительно на своих собственных основаниях? может ли она в таком случае обосновывать не только эпистемологию, но и веру? В связи с этими «теоретическими» вопросами последующие: рациональное обоснование нравственности не ведет ли к оппортунизму и утилитаризму? а сама философская антропология с ее сущностным вопросом о смысле человеческой, индивидуальной жизни – «снимает» этот вопрос как подчиненный прогрессирующей перспективе воплощения рационального абсолюта или вовсе вычеркивает его из перечня проблем как иррациональный, не поддающийся понятийной классификации?