А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

Патриотизм Хомякова-поэта – взыскательный и страстный. Многие строки из его историософской героики излучают пророческую силу – подобно «Панмонголизму» В. C. Соловьева, «Возмездию» и «Скифам» А. А. Блока. Патетическая интонация, присущая этим произведениям, восходит к традициям Хомякова. Взгляд поэта на героическое начало, на жертвенность, на подвиг остался в пространстве русской поэзии, он помогал и помогает поэтам новейших времен. Из всех подвигов больше всего поэта интересовал подвиг духовный, хомяковская строка «Есть у подвига крылья» может быть эпиграфом ко всей русской поэтической героике.

Ж. Л. Суркова А. С. Хомяков в «Анне Карениной»

«Лев Толстой и Хомяков» – тема не новая, но лишь приоткрытая. Исследователи писали преимущественно о влиянии идей славянофилов на духовные поиски Л. Н. Толстого[790]. Представляется любопытным показать переклички не только на уровне философских обобщений, но и явно ощутимые художественные созвучия автора «Анны Карениной» и Хомякова-поэта.

В романе «Анна Каренина» имя Хомякова встречается лишь однажды – в авторском описании религиозных поисков Левина, обратившегося и к его богословским трудам. На страницах черновых вариантов романа Хомяков упоминается четыре раза: при ироническом определении круга, к которому принадлежит Каренин «высший Петербургский Православно-Хомяковсково-добродетельно-придворно-Жуковско-христианский» (20: 371)[791] и в рассуждениях Левина о Церкви в «восьмой и последней» части романа.

Важно показать интересную, не отмеченную еще исследователями художественную параллель: обращение к динамике небесной и космической сфер (тверди небесной и звезд) как метафоре движения мыслей и пути к обнажению духовных ресурсов человеческого сердца.

Известно, что поэтический сборник Хомякова был в Яснополянской библиотеке, а его «Звезды» – одно из любимых стихотворений автора «Анны Карениной». Толстой как художник нередко изображал процесс мышления своих героев через символическое описание неба: формы и цвета облаков, скорости их движения, трансформации фигур, которые они им напоминают (вспомним хотя бы хрестоматийно известный аустерлицкий эпизод, в котором раненый Болконский с горечью отмечает суетность жизни земли по сравнению с покоем небес).

В «Анне Карениной» Толстой вновь использовал этот характерный прием. Так, для Левина раковина, которую причудливо образовали облака, «олицетворяла <…> весь ход мыслей и чувств» (18: 293). В отличие от равнодушного неба Аустерлица, «левинское» небо «поголубело и просияло и с той же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд» (18: 293). Читатель присутствует при диалоге небесной и земной сфер: на разрешение сомнений толстовского героя метафорически откликается просиявший и благосклонный взгляд небес.

В «Ноктюрне» А. С. Хомякова есть описание, сходное, на первый взгляд, лишь по ситуации: лирический герой созерцает небо.[792]

Взглянул я на небо – там твердь ясна:
Высоко, высоко восходит она
Над бездной;
Там звёзды живые катятся в огне,
И детское чувство проснулось во мне,
И думал я: лучше нам в той вышине
Надзвездной…[793]

(122).

Современный исследователь В. П. Океанский отмечает, что «хомяковское описание неба как тверди отнюдь не характерно для специфики мировосприятия XIX века и приближается к библейскому гнозису: “И создал Бог твердь… И назвал Бог твердь небом”»[794].

В романе «Анна Каренина» есть подобное восприятие неба как твердого голубого свода. «Лежа на спине, он (Лeвин. – Ж. С.) смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. “Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство, и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его”» (19: 381–382).

Это сближение образов оказывается, однако, лишь ощутимой поэтической параллелью, линии которой в разных смысловых полях. Для лирического героя Хомякова твердь небес является местом знакомым, где уже был и куда возможно возвратиться, то есть постоянно присутствующей неустранимой реальностью, на что явно указывает сама форма прилагательного «лучше» – сравнительная степень, лишенная временных характеристик.