А «Скорая» уже едет (сборник)

– А вы перестаньте его оскорблять, – ровно отвечает Михайловна, не переставая сдавливать резиновые бока мешка Амбу. – И меня с ним – тоже. Мы к вам в гости не напрашивались, сами нас вызвали. А теперь сидите и издеваетесь над нами, зная, что мы вам ответить не можем. Может, вы так со всеми своими гостями разговариваете, но, все же, надо иметь чувство меры. В моем присутствии уже прозвучало три оскорбительных слова в адрес моего фельдшера. «Пацан», «щенок» и «чмошник», если ничего не путаю. Вы, как мужчина, смогли бы стерпеть такие оскорбления в лицо, брошенные просто так, человеком, который вас впервые видит и даже не знает? В благодарность за то, что вы сейчас сидите и оказываете помощь его матери?

Молчание. И правда, соглашаться нами дядьке жутко не хочется, а возразить нечего. Я, если бы руки не были заняты, расцеловал бы Офелию за эту короткую речь.

Закончив с инъекциями, начинаем заниматься инфузионной терапией. Я обматываю бинтом стеклянный флакон физраствора, верчу головой в поисках вешалки – после чего решительно снимаю с гвоздя украшенный усами и обсиженный мухами портрет какого-то древнего горца в папахе, и вешаю флакон туда. Натрия хлорид, обогащенный ноотропилом, весело заструился по пластиковому шлангу, насыщая бегущую в вене кровь.

На мои действия оба сочувствующих реагируют только невнятным бурчанием. Понятное дело, я своим действом оскорбил память предка…

– Больная нуждается в госпитализации, – говорит Офелия.

– Сейчас?

– Чем скорее, тем лучше.

– Ищите плотное одеяло, – добавляю я. – Которое сможет ее выдержать, когда понесем наверх.

– А у вас что, носилок нет? – подозрительно сощуривается старший.

– Есть. Я хотел бы посмотреть, как вы с ними здесь и на лестнице развернетесь, да времени на это нет.

Эту переноску больной я буду, наверное, вспоминать всю оставшуюся жизнь. Бабушка не отличалась массивностью, но, все же, была тяжелее терапевтической укладки. Я взялся за края одеяла в ногах, скрутив их в узлы, родственники схватились с противоположной стороны. Офелия шла рядом, держа флакон с физраствором. Хвала небесам, хоть дыхание у старушки слегка выровнялось, хотя в нем еще проскакивали зловещие паузы.

Кряхтя, мы вынесли женщину во двор дома. Дыхание мерзло на лету, вылетая густым паром изо рта. Небо над головой посветлело, хоть это хорошо, что можно обойтись без фонарика.

– Ррррррр! – поприветствовала наш уход овчарка.

– Ч-черт!

– РррррРРР-ВАФ!

Я шарахнулся от лязгнувших рядом челюстей, одновременно пиная псину в бок. Не попал, но пес отпрыгнул в сторону, злобно щеря клыки.

– Уберите вашу шавку! – орет Офелия.

– Каро, назад!

Какое там – Каро, прижав уши, снова кинулся в атаку, на этот раз цепко ухватил край врачебного халата.

– Пошел вон, тварь!

«Тварь», шарахнувшись от взмаха ноги, с треском отрывает лоскут материи и утраивает расстояние между нами.

Я тяжело дышу, удерживая в дрожащих руках выскальзывающее одеяло. И стараюсь преодолеть жутчайшее желание бросить его к чертовой матери, схватить эту псину за загривок и перерезать ей глотку. А потом то же самое проделать с ее хозяевами. Потому как оба смотрят на дыру в халате Офелии с почти не скрываемой насмешкой. Будет что рассказать родным и близким сегодня…

– Трудно было собаку привязать? – вибрирующим от ярости голосом спрашивает Михайловна. – Трудно… вашу мать?

– Мать здесь не при чем, – спокойно отвечает старший. – Вы ему не нравитесь.

– А я не червонец, чтобы всем нравиться! Мне какое дело до того, нравлюсь я или нет вашей шавке?!

– Я очень извиняюсь, – говорит отец тоном, в котором явно слышится «А не пошли бы вы в задницу?».

Офелия с ненавистью сплевывает в сторону припавшей к земле собаки, так и не выпустившей из пасти кусок ткани.

– Понесли.

Ступеньки ворочаются под ногами, норовя выскользнуть из-под подошв. В такую гору тяжело затащить даже мешок с картошкой – а тащим мы далеко не мешок. Эту ношу надо нести бережно, избегая толчков и рывков, сильно не раскачивать и не опускать. Может, молодые белозубые шварценеггеры из сериалов про американскую службу спасения и способны на это, после тяжелого дня и практически бессонной ночи, но я к ним не отношусь. И Михайловна – тоже. Каждый шаг наверх отдается острой болью в мышцах спины и рук, одеяло норовит выскользнуть и натирает скрученным узлом кожу на ладонях. Несмотря на утреннюю холодину, по лбу и вискам сбегают ручейки пота.

Когда мы выволокли больную на дорогу, то дышали немногим лучше ее. Боль в позвоночнике, неловко изогнутом весь этот подъем, грызла меня стальными зубами. Машина уже ждала нас, а обиженный Гена возился с носилками. Вложив в это остаток сил, поднимаем больную повыше и кладем на простыню. Водитель, поднатужившись, закатывает носилки на лафет в машине и громко хлопает дверями. Я со стоном распрямляюсь.

– Кто поедет с нами?

Оба родственника синхронно переглядываются и вонзают в меня такие взгляды, словно я сказал что-то неприличное.

– Мы вам что, необходимы?

– Вы мне сто лет не нужны. А вот ей… Она ведь ваша мать, я не ошибаюсь?