А у нас во дворе

Любовь и вероломство, музыка и неверность почти всегда неразлучны. Сколько их было в моей жизни — залюбленных, заигранных, загубленных неуемной страстью пластинок, к которым я потом долгие годы не могла прикоснуться. Так, в разные периоды своей жизни я до отвращения заслушала «Карнавал» Шумана, некоторые сонаты Бетховена, «Бранденбургские концерты» Баха, фортепианные — Шопена, его же B-moll’ную сонату, чье порывистое, полное тоски и смятения начало чуть не свело меня с ума. Я не знала, что с ним делать. Оно преследовало меня с утра до вечера, звучало во мне, чем бы я ни занималась, но, едва я ставила пластинку, быстро кончалось, исчезало, не оставив мне ничего, кроме томления по началу.

Как-то раз мама, отправившись по заданию редакции «Советской музыки» на студию «Мелодия», вернулась оттуда с двумя огромными роскошными пластинками западного производства. На глянцевой цветной рубашке одной красовались американский флаг, исписанный нотный лист, военная фуражка, пенсне и надпись по-английски: A TRIBUTE TO GLENN MILLER. На другой рядом с чернокожей красавицей, сидящей за стойкой бара, крупными белыми буквами было написано: GERSHWIN. PORGY AND BESS. В моей жизни началась новая эпоха — эпоха джаза. Рядом с дисками Гершвина и Миллера встали пластинки Эллы Фитцджеральд, Луи Армстронга, Дюка Эллингтона, Фрэнка Синатры. Я не столько слушала, сколько все это танцевала, изгибаясь, вращаясь, выдумывая какие-то немыслимые движения в неутолимом стремлении слиться с музыкой, стать частью ее и хоть ненадолго избавиться от мучительного чувства неразделенной к ней любви.

Однажды я поверила, что музыка и в самом деле может мне принадлежать и звучать для меня одной. В этом убедила меня Он — мой белокурый и голубоглазый однокурсник, который дивно играл на рояле, посвящая мне каждую сыгранную ноту.

«Как это ужасно, что вы вместе учитесь», — посетовала в разговоре со мной умудренная жизнью студентка пятого курса. «Почему?» — изумилась я, купаясь в волнах безмятежного счастья. В правоте ее слов мне пришлось убедиться слишком скоро. «Что ты в ней нашел?» — читалось во взгляде его мамы, когда я пришла к ним в гости. «Что ты в ней нашел?» — читалось в его взгляде на следующий день. Мы еще продолжали встречаться, он еще играл мне «Грезы любви» Листа, «Посвящение» Шумана и что-то другое из клиберновского репертуара, которым увлекался в незабвенном 1958-м. Но теперь каждая нота твердила об одном: «Не тебе, не тебе, не твое».

«Тебе, тебе, тебе», — услышала я много лет спустя из других уст. Мне снова пытались подарить то, что нельзя удержать, чем невозможно владеть: любовь и музыку. Капало с крыш, и звук капели удивительно напоминал интермеццо Брамса, которое особенно часто звучало в ту пору. Каждая нота, одинокая, как падающая с крыш капля, пройдя гибельный путь, исчезала в пространстве. Ее так неудержимо влекло на грешную землю, будто кто-то посулил ей, что, лишь пройдя все земные круги и совершив ряд болезненных превращений, она обретет новую жизнь и поднимется на новую высоту. Впрочем, в музыке все возможно. Реприза позволяет вернуть прошлое, фермата — остановить мгновение, тоника — обрести устойчивость. Музыка — попытка рая на земле (вот они, райские ключи на нотной странице), попытка заклясть судьбу, навести мосты над бездной, соединить несоединимое. Попытка отчаянная и безнадежная. Недаром одна из самых пленительных мелодий Шнитке вдруг расползается, растекается и, будто глумясь над собственной красотой, превращается в нечто уродливое и бесформенное. Музыка — оборотень, принимающий то ангельский, то дьявольский облик. Музыка — великий соблазн, вавилонская башня, лестница, вечно тянущаяся к небесам и готовая в одночасье рухнуть. И счастье — всего лишь возможность не погибнуть под обломками.

«Musica, musica», — кричал гид в Венеции, призывая кого-то. «Музика» явилась в облике веселого, толстого и короткого синьора с аккордеоном в руках, который, ловко и уверенно шагнув в гондолу, разместился на отведенном для него месте и запел нечто страстное, томное, итальянское. Запел так, будто единственной причиной, побудившей к пению, были любовь, луна, ночь, канал, а вовсе не группа богатеньких американских туристов, нанявших его за сколько-то лир. Вот она, родина всех этих значков, заморочек и ласкающих слух музыкальных терминов: легато, фермата, кантабиле. Вот она, страна, где одним и тем же словом «лира» обозначают музыкальный инструмент и денежную единицу, символ вдохновения и символ торговли. А может, это и есть верный способ соединить земное и небесное — дать им одно имя. Не все ли равно, что за лира царствовала в ту ночь, когда над водой неслась песня, над городом висела луна, а я смотрела на все это с моста не то Вздохов, не то Слез, но чего-то такого, что непременно сопутствует любви и музыке.