«А зори здесь громкие». Женское лицо войны

3 марта 1941 года мы с мужем поженились. Я была студенткой третьего курса филфака ЛГУ, а моему мужу Володе предстояла защита диссертации на биофаке. О предстоящей войне нам не доложили, и мы решили, что медовый месяц мы перенесем на лето. Дальше мы все занимались своими делами, 18 июня 1941 года Володя благополучно защитил диссертацию. Он был генетик и в этом смысле он был человек нелояльный советской власти, потому что он был настоящий, формальный генетик. Меня это не смущало, потому что в школе нам прочитали курс дарвинизма, фактически являющимся введением в генетику, так что я сама немного разбиралась и понимала, что мой муж занимается настоящими исследованиями.

К тому времени, как Володя защитился, у меня оставался несданным последний экзамен за третий курс, по диалектическому материализму. Домашняя ситуация была у нас тяжелая, потому что мы жили на два дома — часть времени проводили у моей мамы, часть у Володиной мамы. Если Володина мама относилась к нам очень терпеливо, то моя мама закатывала жуткие сцены ревности. Вообще было кошмарно, потому что постоянно оказывалось, что нужные книги, словари и конспекты оставались в другой квартире… Мы решили, что 22 июня Володя поедет в Колтуши и договорится с кем-то из коллег, кто уезжал в южную экспедицию, чтобы мы пожили у них на квартире неделю до нашего медового месяца. Мы встали, позавтракали, Володя решил ехать со своей мамой (воскресная прогулка как-никак). Нас утром удивило, что громкоговорители на улицах с утра были включены. Вроде праздника никакого нет, обычное воскресенье. Мы не слышали, что там говорил и кто, — мы были в квартире. Володя с мамой вышли и через пять минут вернулись. Что такое? Я спрашиваю: «Володя, забыли что-нибудь?» Он кидает шляпу в кресло, плащ, мамин зонтик и говорит: «Иришка, война». Вот так война началась для нас.

Первый день мы потратили на то, что бегали по магазинам, покупали темную бумагу для затемнения, клей — в общем, хозяйственные заботы. Потом мы помчались каждый на свой факультет записываться в ополчение. Мы тогда, наверное, сделали ошибку — надо было нам вместе записываться. Володя уже защитился, так что он был вообще свободен и все время ходил за мной, как ниточка за иголочкой. Мы сидели на филфаке в комитете комсомола (это помещение до сих пор существует, в наше время это было что-то вроде клубного места), девушки шили какие-то тюфяки для ребят, что должны были ехать на рытье окопов, а ребята были в распоряжении военкоматов и разносили повестки. Они возвращались к нам в комитет довольно растерянные и рассказывали, что их в семьях встречали слезами, а не восторгами. Я им говорила: «Ну, вы сами подумайте. Вы люди свободные, а им надо оставлять жен, детей, мамам надо отпускать сыновей… Пошевелите своими извилинами и представьте себе, что это такое!»

Муж мой попал в 277-й пулеметно-артиллерийский батальон. Я ходила в РОКК, и они мне дали какое-то ходатайство в этот артпульбат, но я там только пару недель продержалась. Там были девчонки, призванные через военкомат, и их домой нельзя было отправить, а у меня даже паспорт на руках остался. И мне в штабе говорят: «Все, дуй домой отсюда. Мы снимаем тебя с пайка». А это было в начале сентября, уже начались трудности, не могла же я сидеть там и объедать родного мужа! Я и вернулась в Ленинград, не то 5-го, не то 8 сентября.