Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 2. Столпотворение

— Да вы что?! Она же старая, пожалейте седины! — Вступились за него другие палачи, почитающие себя справедливыми и милосердными. — Мы не унукцы, и не воюем с полоумными старухами!

— А что это вы за нее заступаетесь, жалостники?! Может вам и богохульницу жалко?! Слабоверцы!

— Мы не слабоверцы! — Замявшись, стали оправдываться заступники. — Просто, нельзя же, всех безумцев хватать и казнить!

— А что, безумцев жалко?!

— Замолкните все! — Вмешался в спор строгий господин, видно главный над ними, и все сразу примолкли. После чего он обратился к переодетому юноше. — А ты старушка, иди с миром, оставь приговоренной — ее участи истлевать на ветру. Душам богохульников и после смерти не иметь покоя за свое богохульство, и тела их тоже не достойны погребения. Уходи, не раздувай пламени раздора, а то не спасут и седины.

Оглядевшись, Аш не увидел среди этих самодовольных убийц, ни одного раскаивающегося взора. Лишь кое-кто из мнимого уважения к годам, скривился в ужимке сострадания к безумию старости. Ему хотелось накинуться на них с яростью урса, и, впиваясь зубами в эти гогочущие глотки, разбрызгивая кровью — вырывать им яремные жилы, чувствуя, как остывая, их ничтожные жизни тихо угасают в его пасти. Только память о бродяжке, не принимавшей жестокости, и желание похоронить ее как положено, заставили его не поддаться разъярившемуся чувству. Осознав, что ему не дадут унести тело, он не стал больше испытывать терпения толпы, дав зарок, когда все утихомирится, вернуться за ним под покровом тьмы. Поправив задравшийся подол платья убитой подруги, он видел ее, пока еще такую, какой она была. Глядя на ее умиротворение, не хотелось верить, что ее не будет больше, и что кровожадный Нергал уже уносит безвинную душу в край вечной ночи. Бедняжка будто просто спала, укутавшись и сжавшись в комочек от холода и злобы людских сердец. И казалось, разбуди ее сейчас, она проснется и тут же подскочет, виновато улыбаясь своей сонливости, задребезжит заразительным смешком, и, напевая звонким голосом, побежит по дорожке к их пристанищу. Тело ее, чуть прикопанное камнями, все еще было здесь, и только разбитая губа и раны на лице, да кровавые и нееестественно изогнутые пальцы разбитых ладоней, которыми она пыталась прикрыться, напоминали о том, что произошло с ней. Но то — было только ее разбитое тело, уже ставшее трупьем для пищи падальщиков, а ее самой: веселой, доброй, и совсем еще по-детски простодушной и вместе с тем рассудительно справедливой и мудрой, какой она помнилась ему, уже здесь не было.

Ему хотелось верить, что она все еще здесь где-то рядом, или ушла в лучший мир, где покой и нет всего этого зла, которое ей пришлось перетерпеть в недолгой жизни. Но страх уже посеял в нем сомнения: а что если и ей выпало несчастье разгневать сумасбродную хозяйку сумрачного мира, и она испытывает страдания вечного хлада и голода, и вечный сумрак насылает на нее злобные тени, либо еще какие муки, неведомые живущим, какие только могут прийти в головы посмертныи судьям. А причина нелюбви к ней хозяйки Кур могла случиться, за его привязанность к ней, за ее любовь к нему, к тому из-за кого Эрешкигаль с ее суровыми бесстрастными судьями довелось испытать срам смертельного унижения и испуга, который они привыкли наводить на других, а не испытывать сами. Но больше всего его холодил ужас от мысли, что она просто исчезнет в небытии, так, будто ее и не было никогда и вся ее жизнь это миг страданий в бесконечном и бездушном движении вечности, а все что остается им, это лишь память о том чего нет. Его терзало чувство вины, оттого, что не сумел оправдать ее ожидания при жизни и предал тогда, когда больше всего был нужен, увлекшись мнимым чувством к расчетливой и самовлюбленной красавице.