Абанер

Овдовев, генерал Лойко поручил воспитание сыновей свояченице. У сухонькой, близорукой тети Тины было доброе сердце. Она укладывала детей спать, читала им сказки, водила гулять по бульварам и с утра до вечера семенила по дому мелкими быстрыми шажками. А когда мальчики подросли, стала готовить их в гимназию, сперва старшего Глебушку, — потом — Аркашу.

Младший брат совсем не походил на старшего. Аркаша не любил шумные игры и рос тихим, задумчивым, не по летам серьезным. Может быть, от матери унаследовал он любовь к музыке и чуткий слух.

Только в редкие часы Аркаша менялся до неузнаваемости. Когда приходила маленькая Римма, подвижная, как стрекоза, девочка с глубоко запрятанными глазами и жиденькими косичками, они взапуски бегали по комнатам, прыгали на стулья, и генеральский дом наполнялся звонким шумом, как птичьим гомоном. Тетя Тина удивлялась странной перемене и не знала, как остановить расшалившихся детей. В другой раз мальчик с девочкой играли в четыре руки на рояле.

Гимназию Аркадий закончил с золотой медалью. Отец хотел отдать его в пажеский корпус, где учился старший генеральский сын, но Аркаша заговорил об университете.

— Так ведь это для поповичей, акцизных чиновников! — отрезал отец. — А не для тебя, потомственного дворянина.

Юноша настаивал на своем. Тихий, покорный мальчик, каким привык видеть его отец, вдруг проявил необыкновенную настойчивость. Генерал любил сына и махнул рукой. Да и годы старили Лойко. В последнее время он двигался с трудом, редко выходил из дома и часами дремал в кресле.

Студенту легко давалась математика. Он находил в ней необыкновенную прелесть. К отношениям чисел не примешивались человеческие чувства — зависть, обида, злость. Здесь нельзя покривить душой, солгать. Чистотой и точностью математика напоминала музыку. Аркадий не бывал в студенческих кружках, не любил вечеринок и прослыл в кругу товарищей чудаком.

На большой Никитской улице у подъезда консерватории часто видели скромного студента. Он появлялся здесь почти каждый день, когда кончались занятия в консерватории, садился под липами на скамью и терпеливо ждал Римму.

К тому времени у девочки-стрекозы из жиденьких косичек выросли тугие косы, и сама она вытянулась, но была такой же худенькой, воздушной. На впалых щеках загорелся яркий румянец, и еще глубже запрятались карие с искорками глаза. Она часто прихварывала, и Аркадий, не дождавшись ее возле консерватории, шел домой один.

Но были дни, когда Римма выглядела совсем хорошо. Тогда молодые люди гуляли по московским улицам, ездили в Сокольники, на Воробьевы горы, а как-то отправились в Останкинский парк.

Стояла такая же теплая осень, дубы и липы роняли листья. Гуляющих было немного, Аркадий с Риммой далеко ушли по аллеям парка и забрели в самый дальний угол. В глазах Риммы снова вспыхнули веселые искры, как у шаловливой стрекозы.

— Пробежим, Аркаша, вон до того озерка!..

Не ожидая ответа, она ринулась по тропинке.

— Догоняй!..

Она бежала так быстро, что юноша запыхался. Два раза он чуть не схватил ее за плечи, но каждый раз она вывертывалась, делала прыжок в сторону.

— Догоняй!..

Юноша с девушкой почти обогнули озерко. Возле скамейки Римма внезапно остановилась.

— Попалась!.. — торжествуя, крикнул Аркадий, но вдруг заметил, что ее душит кашель, а по спекшимся губам сползает тоненькая струйка крови.

— Я немножко посижу, Аркаша…

Он подхватил ее, как ребенка, на руки и понес к выходу.

Девушка пролежала в постели несколько месяцев, весной ее повезли в Крым, но ни море, ни горы, ни южное солнце не могли спасти Римму.

После этого молодой человек стал еще замкнутее. Мир казался ему устроенным неправильно. Студент целиком отдал себя математике. Его способности были замечены. После окончания университета выпускника оставили аспирантом на кафедре.

Тяжело и скучно было Аркадию в большом старом доме. У отца отнялись ноги, он с каждым днем становился слабее и капризнее. Кофе был то густым, то жидким, то горьким, то чересчур сладким. Старик обзывал свояченицу приживалкой, младшего сына — ученым дураком, ругал газеты, царя, министров.

— Распустил Николашка фабричную голытьбу!.. Столыпина бы на его место, Столыпина!..

В первый день войны генерал умер от паралича.

Глеб служил в штабе армии и в Москве появлялся редко. Его приезд сопровождался шумными попойками, пляской цыганок, картежной игрой. Тогда аспирант запирался в своей комнате один на один с диссертацией. Однако в 1918 году брат появился совсем незаметно, без погонов, в штатской одежде, и Аркадий даже не сразу узнал его.

За ужином Глеб говорил мало, а больше спрашивал, как и что делается в Москве. Отставив рюмку портвейна, он кисло прищурился.

— Значит по-прежнему читаешь лекции? Служишь красной сволочи? Сын генерала Лойко на службе у большевиков? Оригинально!..

— Я не служу ни «красным», ни «белым»! — ответил Аркадий. — Служу науке.

Глеб саркастически улыбнулся.

— Впрочем, так даже лучше. Дом вне подозрений… Я пробуду у тебя несколько дней, но чтобы об этом никто не знал.