Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла

За медным веком древнего мира последовала мрачная эпоха средневековья, когда свет Евангелия начал просачиваться в Европу и когда, согласно таинственному и непостижимому промыслу, чем больше проливалось света, тем сильней сгущался мрак. Племена, заполонившие Римскую империю, вновь ввергли Европу в варварство, с той лишь разницей, что теперь в мире было много книг, много тайников, где их хранили, и были люди, кто эти книги читал и кто (если его по счастливой случайности не сжигали на костре pour l'amour de Dieu[630]) обыкновенно вызывал мистический страх и пользовался дурной славой колдуна, алхимика и астролога. Зарождение европейских наций из этого установленного насильственным путем варварства и их становление в новых формах государственного устройства сопровождалось, как в свое время и в Древней Греции, безумной страстью к приключениям, что, в сочетании с новыми нравами и предрассудками, порождало свежую поросль химер, не менее плодовитых, хотя и гораздо менее прекрасных, чем в Греции. Полуобожествление женщин по законам рыцарского века в сочетании с новыми небылицами породило средневековый роман. Прародители новой плеяды героев заменили в литературе полубогов греческой поэзии. На Карла Великого и его паладинов, на Артура и его рыцарей Круглого стола[631], на героев железного века рыцарской поэзии принято было взирать на том же почтительном расстоянии, а их подвиги прославлялись еще более пышными гиперболами. Подобные легенды в сочетании с преувеличенным любовным чувством, которым пронизаны песни трубадуров; ученые мужи с репутацией магов; младенческие чудеса естественной философии, безумный фанатизм крестоносцев, могущество великих феодальных властелинов и священные тайны монахов и монашек создавали такое положение в обществе, при котором не было и двух мирян, не пожелавших бы сразиться при встрече; при котором качества любовника, воина и фанатика — три составные части характера всякого настоящего мужчины того времени — были столь причудливо переплетены, являли собой столь пеструю и яркую картину своеобразия отдельной личности с присущими ей достоинствами, столь многоцветную галерею общественных и индивидуальных типов во всей пестроте их привычек, поступков и нарядов, что все это давало необъятный простор для развития двух важнейших направлений поэзии — темы любви и битвы.

Из этих первооснов железного века современной поэзии, рассеянных по рифмам менестрелей и песням трубадуров, возник золотой век, в котором во времена Возрождения существовавшие порознь литературные памятники были приведены в соответствие, сведены воедино, в особенности греческая и римская литература, которая распространилась на всю поэзию золотого века современной поэзии, что в результате привело к сведению разнородных влияний всех веков и народов в единое целое — огромное подспорье для поэта, располагавшего теперь всем многообразием фантазий и преданий мира. На этой стезе необычайно преуспел Ариосто[632], но более всех — Шекспир и его современники, которые пользовались временем и местом действия потому только, что не могли без него обойтись, ибо всякое действие должно где-то и когда-то происходить; впрочем, в их пьесах римский император мог быть низложен итальянским графом, отправлен скитаться в обличье французского паломника и пасть от руки английского лучника. Этим отчасти объясняется пестрота костюмов, разнообразие поступков и героев в старой английской драме, хотя единственной реальной первоосновой для их фабулы мог быть разве что венецианский карнавал.

Можно сказать, что величайший из английских поэтов, Мильтон, единственный стоит на грани двух веков — золотого и серебряного, совмещая в себе достоинства обоих, ибо вся свойственная золотому веку энергия, мощь и первозданность сочетаются у него с нарочитым и изысканным великолепием Серебряного.

За золотым веком последовал век серебряный — он начался с Драйдена, достиг своего апогея в творчестве Попа[633] и закончился на Голдсмите[634], Коллинзе и Грее[635].

Купер[636] лишил поэзию ее изысканного внешнего лоска; он заботился о стихотворной форме, но собственные мысли значили для него больше, чем стихи. Было бы непросто провести грань между его прозой и белым стихом, между его письмами и поэмами.