Абджед, хевез, хютти...: Роман приключений

Пара дюжих басмачей приволокла ворох шелка, несколько седел, сахар и прочую награбленную дребедень.

— Во имя старой дружбы с Палван-Беком, — величестственно проблеял Кара-Мирза, — выбирай, что хочешь, проси, чего хочешь, — и он нахлобучил на голову Джелала роскошную тюбетейку, шитую золотом и бирюзой.

Джелал поблагодарил атамана за подарок и попросил милости: отпустить его на короткое время с друзьями, чтобы он мог сдержать слово — благополучно вывести их из Таджикистана. Кара-Мирза нахмурился было, но согласился.

— Ладно. Да будет так. Только женщину я заберу и отдам своему верному слуге Мирхон-аке.

Мирхон-ака, кривоплечий и рябой от оспы, с нескрываемым вожделением поглядел на Галину. Джелал побледнел, но не сдался.

— Отец мой и учитель! Знаменитый дуб мусульманства! Эту девушку никак нельзя отдать храбрейшему Мирхон-аке. Она должна быть моей женой. Так я думаю и прошу тебя, и ты обещаешь мне.

К великому неудовольствию Мирхон-аки атаман наклонил голову.

— Будь так! Един Аллах на небе! Слава Аллаху! А тебе, Мирхон-ака, я достану жену. Да уляжется скорбь твоя. Искандер-ака, дай ему три, нет, пять, дай ему десять пиал мусалясу!

Мирхон-ака утешился. Через несколько минут под мрачными сводами пещеры раздался дюжий храп.

Чтобы сделать праздник более полным, атаман устроил нечто вроде свадебной попойки в честь Галины и лже-племянника знаменитого Палван-Бека. Веселье разгорелось.

Напрасно Козоевский, огорченный таким оборотом дела, пытался утешить себя изучением свадебных обычаев горных мусульман. С начала до конца свадьба была отпразднована пьяно и интернационально. Больше всего она напомнила Борису пору его увлечения московскими пивными и блатным жаргоном, а когда сама невеста пустилась откалывать гопака под пьяное пение поручика, поэт со вздохом подумал о крещенских кутежах в доме лихой самогонщицы на Грачевке. Он с тоской переполз в противоположный угол пещеры, где уже возлежал с полной пиалой Искандер-ака, он же Александр Тимофеевич, сменивший гопак на надрывные цыганские романсы. Увидев Бориса, офицерик подмигнул ему и заблеял:

Выпьем мы за Галю,
Галю дорогую,
А коли не выпьем,
Так найдем другую.

Из глаз поэта выкатились две пьяные слезы, он положил голову на белогвардейское плечо, пожал сочувственно потную руку и остался на весь вечер в обществе переводчика.

Глава тринадцатая ОСВОБОЖДЕНИЕ

На следующий день — пасмурный и прохладный — басмачи попрощались с гостями, вежливо возвратив им их небольшие богатства и оставив за собой только доброго коня. Снова Козодоевского начала грызть мысль о неиспользованных материальных благах — шелках и седлах, от которых отказался Джелал. Но в лицо дул драгоценный свежий ветер, дорога казалась почти отлогой, по сравнению с адской прогулкой к басмачам, и путешественников все полней охватывало чувство свободы. Через несколько поворотов Александр Тимофеевич внезапно остановился:

— Стоп. Я поворачиваю оглобли. — Он подробно описал путешественникам дорогу на север и многократно обменялся нервными рукопожатиями. Сережа уже нетерпеливо щурил глаза, Броунинг застыл в грозной вежливости, а белый поручик все еще топтался на месте. Наконец, он решился и быстро проговорил, глядя куда-то в сторону:

— Вот что… э… товарищи, возьмите меня с собой! Сил моих больше нет — parole d’honneur, лейтенант!

Броунинг, к которому были обращены последние слова, вопросительно поглядел на Сергея. Тот молчал, крепко сжав губы. Поручик продолжал:

— Я буду работать в Советской России, как другие, вроде меня. Вы ведь сами говорили, что это возможно. Только бы вырваться отсюда!

Сережа быстро сообразил — там видно будет, суд да управа всегда найдутся, не пропадать же, в самом деле, человеку, который нет-нет, а вдруг сможет искренне переломить себя! Пшютоватый тон, гусарские песенки, пошлые остроты — все, что казалось Сереже таким непреодолимо отвратительным, потеряло остроту перед необходимостью быстрого и жестокого выбора.

— Идемте, голубчик. Чего там… — эта фраза вырвалась горячо и взволнованно.

— Вот великолепно! Конечно, идем, — подхватил Борис.

Поручик замялся. Он ясно представил себе гнев басмачей и опасение их быть преданными. На согласие путешественников запутывать следы он не рассчитывал. Водить экспедицию некоторое время окольными, ему самому неведомыми путями было единственным средством. На минуту Искандер-акой овладел стыд, неспособный, впрочем, изменить принятое решение.

Десятый, так сказать, член экспедиции вступил в нее с открытым и веселым лицом; только круглые, бледно-серые глазки казались нестерпимо чужими даже охочему к новым знакомствам Борису.