Абхазская повесть

— Как тебя зовут? — спросил Обловацкий.

— Васо.

— Ну, выкладывай товар, Васо.

— Ты дверь закрой, пожалуйста, — попросил гость, — потом покажу. Сам знаешь, разные люди ходят!

Закрынв дверь на ключ, Обловацкий подошел к столу, на котором уже лежали два отреза — темно-синий и коричневый.

Обловацкий не очень хорошо разбирался в материале, но все же увидел, что отрезы посредственные.

— Э, да такие отрезы продаются у вас во всех сельпо. А что, получше нет? — спросил он разочарованно.

— Не нравится? Ну тогда смотри вот это. — Васо достал из хурджина отрез отличного индиго.

— Вот этот я возьму. А серого нет?

— Есть и серый.

Как заправский купец, Васо вытащил и развернул новый отрез.

Немного поторговавшись для виду, Сергей Яковлевич заплатил и спрятал покупки в чемодан. Васо уложил оставшиеся отрезы в хурджин.

— Носить будешь — вспоминать будешь, девушки любить будут. Ну, до свиданья!

— Спасибо, — поблагодарил, провожая его, Обловацкий.

Закрыв за своим гостем дверь, Сергей Яковлевич вышел на балкон. Посмотрел вниз, увидел, как из подъезда вышел Васо с хурджином на плече, немного постоял и осмотрелся. С одной из скамеек поднялся духанщик Ашот и подошел к нему. Сказав толстяку что-то, Васо, не оглядываясь, быстро пошел по улице. На некотором расстоянии от него сзади шел Ашот. Скамейка, на которой сидел Пурцеладзе, была пуста. Все было в порядке! Сергей Яковлевич улыбнулся и вернулся в комнату.

15

Ночью Дробышев внезапно проснулся. За окном, совсем рядом, в кустах орешника, заплакал шакал. Видимо, это был щенок, потому что его тонкий, писклявый голос напоминал плач ребенка.

В комнате стоял полумрак, но, взглянув на окно, Федор увидел через полуоткрытые ставни залитые лунным светом кроны деревьев. К одинокому шакальему голосу присоединился второй, более окрепший, а потом их уже звучало несколько.

Дробышев посмотрел на сидевшую в кресле Этери. Положив под голову руку, она спала. Федор осторожно тронул ее за плечо. Она вздрогнула, еще не очнувшись окончательно, открыла глаза и растерянно оглянулась.

— Откройте окно, Этери, — попросил Федор.

— Но доктор сказал не открывать, — нерешительно возразила она.

— Откройте, откройте, хоть ненадолго, — настойчиво повторил он.

Она встала и распахнула окно. И сейчас же от стены к кустам, пригибаясь, побежал человек. Метнулась тень, зашелестел кустарник, и все стихло.

Запахи и звуки ночи вошли в комнату. Облокотившись на подоконник, Этери смотрела в сад, освещенный холодным, мертвящим светом. Вой шакалов то затихал, то возобновлялся, и от этого становилось тоскливо и страшно.

— Я закрою! — сказала она, повернулась к Дробышеву, не ожидая ответа, закрыла ставни и села в кресло.

Федор долго не мог уснуть.

Утром к нему приехал Чиверадзе. Отослав Этери и усевшись в кресло, он посмотрел на Федора.

— Ну как, разговаривать сможешь?

— Могу!

— Тогда давай поговорим. Когда устанешь — скажи.

— Хорошо!

— В Гульрипше Акопянов полно. Но это был, видимо, Христо! Старый знакомый, но мы его знали только как контрабандиста. Кстати, вчера Обловацкий купил у его брата Васо два английских отреза. Ясно, что отрезы старого черта. Васо только передатчик. Оказывается, Ашот, ты его знаешь… — Заметив удивленное лицо Федора, Иван Александрович повторил: — Да, знаешь! Он духанщик в Гульрипше. Так вот, он опять сдружился с Акопяном. Этот Ашот и предложил отрезы Обловацкому.

— Вы не находите, что связь Эмхи с Акопяном наводит на интересные предположения? — взволнованно спросил Дробышев.

— Связной? Это наше общее мнение. Теперь становится ясно, что подводную лодку должен был встречать Христо. Неужели мы прозевали и с лодки был выгружен груз? И эти отрезы тоже оттуда.

— Что делает Строгов?

— Он и Чочуа уже несколько дней в Афоне. Даур мне звонил, что они разделились. Строгов — отдыхающий инженер — в Афоне, а Чочуа крутится в окрестных селениях.

— Ну и как?

— Дня через два приедет, тогда узнаем обстановку.

— Как с настоятелем?

— Решение о высылке его из погранзоны принято, но я задержал исполнение. Ты догадываешься почему?

— Думаете, что он чем-нибудь выдаст себя и тогда так легко не отделается?

Чиверадзе утвердительно кивнул.

— Передатчик молчит?

— Молчит. Возможно, его перебазировали в другое место.

— Иван Александрович, что говорит Шервашидзе? Когда я поправлюсь? И поправлюсь ли когда-нибудь?

— Больше мужества, Федор! У нас с тобой впереди еще много работы. Поправляйся, ты нужен всем нам. — Он наклонился к Дробышеву. — Радом с нами, в Сочи, живет человек, которому много тяжелей, он слепой, давно прикован болезнью к постели, но сколько мужества у этого человека — учись у него.

— Николай Островский?

— Да. Твой однолеток!

Чиверадзе несколько мгновений помолчал и потом спросил:

— Ты не хотел бы кого-нибудь видеть?

Федор недоумевающе посмотрел на Чиверадзе.

— Ну, кого-нибудь из близких. Есть же у тебя близкие?

— Есть. Вы, товарищи, Березовский.

— Ну, а кроме нас? — настойчиво добивался Чиверадзе.

— Нет, — ответил Дробышев.

— Нет, есть! А жена? Или не любишь ее?

— Она здесь? — спросил Дробышев взволнованно.

Чиверадзе кивнул головой.

— Приехала, просит пустить к тебе.