Абхазская повесть

Тонкий серп луны висел на синем, без единого облачка небе. У ног лежало ласковое море. Далеко влево, в конце длинного мыса, там, где он обрывался, поблескивал огонек маяка. Казалось, что это единственный огонек на всем побережье. На дороге лежали тени высоких кипарисов. Чочуа докурил папиросу и бросил окурок. Желтоватая искорка взметнулась над водой и упала в море, мгновенно погаснув.

— Ну, пора, пойдем!

Даур встал, но Строгов удержал его.

— Подожди, посидим еще немного.

Николаю Павловичу не хотелось расставаться. Он не мог налюбоваться картиной южной ночи. Строгов не успел еще опомниться от того ошеломляющего впечатления, которое произвела на него величественная природа Абхазии: бездонное небо, морской простор, горы, вплотную придвинувшиеся к берегу, торжественная тишина ночей, когда хочется думать о жизни серьезно и строго и радоваться, что ты живешь в это прекрасном мире.

— Нет, пора, уже поздно, пойдем! — вставая и отряхиваясь, решительно сказал Чочуа.

Николай Павлович нехотя встал. Они поднялись к шоссе и там попрощались. Даур пошел вправо и через мгновение скрылся в темноте. Строгов посмотрел ему вслед, вздохнул и пошел к Афону. Подходя к небольшому домику, нависшему над водой, где помещалась почта, он сошел с дороги и посмотрел вверх. Большие белые здания монастыря были залиты лунным светом и четко выделялись на темном фоне лесистой Ашамгвы.

* * *

Однажды вечером, побродив по ущелью, Строгов пришел на пристань, присел на берегу. Недалеко от него старик в белых холщовых штанах и такой же рубахе шпаклевал лодку. Подойдя к нему, Николай Павлович попросил прикурить.

Старик молча высек кресалом огонь. Строгов закурил, предложил лодочнику папиросу, но тот отказался и закурил самокрутку из резанного листа. Продолжая работать, он односложно и неохотно отвечал на вопросы Николая Павловича. Из его слов выяснилось, что он из бывших монахов. Когда монастырь, как старик выразился, разогнали, он, привыкнув к местности, остался. Рыбачит, ходит на поденную.

— А хорошо здесь было раньше? — спросил Строгов. Старик исподлобья взглянул на него.

— Как кому.

— Ну вот, например, тебе?

Рыбак ничего не ответил и только сильнее стал стучать по заложенной в пазах пакле.

— Монастырь-то богатый был, всего хватало, да и паломники не забывали, — продолжал Николай Павлович.

Старик, насупившись, молчал.

— Как ловится? — спросил Строгов.

— Кормит, — односложно ответил рыбак.

— А что ловишь?

— Есть и белуга, и лосось, бывает и осетр.

— Наверное, подкармливаешь свежей рыбой своего настоятеля?

Слова Строгова, видимо, задели бывшего монаха. Повернувшись к Николаю Павловичу, он строго сказал:

— Эх, парень, побыл бы ты в моей шкуре — другое запел бы. Ты думаешь, счастье гнало таких, как я, в монастырь? Горе да нужда. Думал — хоть хлеба вдоволь поем.

Он замолчал. Строгов не торопил его.

— Раньше что рабочий, что мужик — одинаково плохо жили, — продолжал старик. — Вот ты, небось, отдыхать сюда приехал? А нам раньше поесть досыта — и то мечталося. Я, парень, действительную-то ломал еще при покойном Александре Третьем, пропади он пропадом.

— Давно ты здесь?

— С восьмого году. — Он сел на опрокинутую лодку и внимательно посмотрел на монастырь. — Везде здесь мой труд, — рыбак вытянул вперед свои черные скрюченные руки. — И в электростанции, и в садах. Клясть бы мне эту каторгу, ан нет, привык, хоть и чужая мне эта красота.

— Как зовут тебя?

— В миру Алексеем звали, а в монахах — Нифонтом, что значит тверезый. Ну, да это не иначе, как в насмешку.

— А отца как звали?

— Иваном.

— Значит, Алексей Иванович?

Николаю Павловичу все больше и больше нравился его собеседник.

— Так-то так, да больше дедом кличут. Да и забыл я, как жил в миру.

— Ну в этом ты не прав, Алексей Иванович. Разве можно забыть отца с матерью, детство, молодость? Неужели ты никогда не любил? Разве можно забыть это?

Николай Павлович подошел к старику и сел рядом.

— Вот ты говоришь, отца с матерью, — усмехнулся рыбак, — А как их помнить? Отца угнали на турка, оттуда он и не пришел. Слыхал про гору такую — Шипкой завется? Там и схоронили его. Не помню, — какой он и был-то, мать сказывала — хороший, жалел ее.

— А мать помнишь?

— Помню, как по миру ходили, да как под окнами стояли. — Он махнул рукой. — Разбередил ты меня, парень! Пойдем к отцу Мелитону, поднесет он нам по чарке, — сказал он, вставая.

Поднявшись по широкой, выложенной камнем лестнице, они пришли к длинному сводчатому зданию. Еще не доходя до него, Строгов почувствовал стойкий винный запах.

Старик постучал. Дверь отворилась, и Николай Павлович увидел седого, сгорбленного человека в лоснящемся подряснике. Слезящиеся глаза, видимо, плохо служили своему хозяину. И только внимательно всмотревшись, он узнал спутника Строгова и пропустил их в винницу.

Николай Павлович увидел широкую длинную катакомбу с огромными бочками по бокам. Перед каждой, на тумбе, под большим деревянным краном стояло глубокое блюдо и стакан. На одной из бочек лежала мензурка.