Абхазская повесть

Пройдя густой кустарник, они спустились в придорожный кювет.

Увидев смутно белеющую дорогу, Дмитренко остановился.

Человек наклонился к Дмитренко:

— Скажи, Андрей, когда эта сволочь жить нам даст спокойно?

— Скоро, скоро, Шамуг.

— Зачем так говоришь, скоро, скоро? Ты серьезно отвечай, когда с тобой рабочий класс разговаривает. Или тебе они не мешают? — спросил человек сердито.

Дмитренко улыбнулся.

— Мешают. Только уличить их надо, за руку поймать.

— Почему тогда не ловишь? Мало мы тебе помогаем? Скажи, мало помогаем?

— Нет, хорошо. Только для суда недостаточно.

— Если надо, мы все к судье пойдем, наш он суд, поверить должен рабочему человеку.

— Да нет, дорогой, здесь одной веры мало, факты нужны. И потом, не один здесь Жирухинн замешан.

— Ты думаешь, мы не понимаем. Коечно, не один. Ты выясняй скорей, пожалуйста. Всех выясняй, нам жить нужно, — не отпуская руки Андрея Михайловича, настойчиво повторил человек. — Видишь, работы кругом сколько, а они мешают. Так и скажи Ивану Александровичу!

— Обязательно передам. Прощай, Шамуг, мне пора, — ответил Дмитренко, пожал своему собеседнику руку, поднялся на насыпь и, не оборачиваясь, широким шагом пошел в сторону селения.

Недалеко от поселка услышал негромкий перебор гармошки и смешок. У горки наваленных камней в обнимку сидела пара. Когда Дмитренко проходил мимо, женщина хлопнула обнимавшего ее парня по плечу, отодвинулась и нарочито громко засмеялась:

— Играй, Петро, веселей, да рукам воли не давай. А то товарищу завидно будет!

— Верно! — весело согласился мужчина и растянул меха баяна.

«Рабочие со стройки», — улыбаясь, думал Дмитренко.

Дойдя до первых домов селения, увидел огоньки, на секунду остановился, поставил пистолет на предохранитель и сунул его в карман.

34

Сложно начиналось «второе рождение» Дробышева. Несколько дней назад его перевезли из госпиталя домой. Еще с повязками, беспомощный, он подолгу лежал с закрытыми глазами, много думал о своей будущей жизни. В Москве, после ухода Елены, оставшись один, он часто вспоминал их совместную жизнь. Узнав о том, кто его счастливый соперник, Федор с болезненным любопытством интересовался этим человеком, пытался разобраться в своих поступках, толкнувших Елену на уход.

Будучи очень прямым и честным, он был убежден, что она разлюбила его и полюбила Замкового. И это причиняло ему мучительную боль. Временами по-мальчишески хотелось отомстить ей, он пытался встречаться с ее подругами, но вскоре убедился, что оно ему неинтересны. Он начал находить во всех окружавших его женщинах только отрицательные черты и замкнулся в себе. Временами хотелось, чтобы Елена позвонила ему, но, когда это случалось, он, с внезапно вспыхнувшей яростью бросал трубку. Дома все напоминало о ней: и вышитые подушки, и безделушки, расставленные на столике, но особенную боль причиняла фотокарточка, висевшая над кушеткой. Он несколько раз хотел порвать смотревшее на него веселое, смеющееся лицо, снимал фотографию со стенки, долго рассматривал начинавшие тускнеть в памяти черты и медленно вешал портрет обратно. Сжималось сердце, почему-то холодели руки и ноги. Зная, что не заснет, он вечерами долго ходил по замирающей Суворовской улице и думал, думал. Одно время он решил считать, сколько дней прошло с момента их разрыва. Потом бросил. Иногда представлял себе, что она возвращается и мысленно вел с нею длинные разговоры. Она оправдывалась, он обвинял. Хотел — и не мог простить. Иногда он начинал думать вслух. Редкие прохожие с удивлением смотрели на человека, разговаривающего с самим собой. Однажды он загадал, что если первым встречным будет женщина, — Елена вернется. Но, не доходя до Преображенской площади, он встретил старика. Тогда Федор повернул назад и снова загадал женщину. Уже возле дома увидел выходившую из калитки тетю Машу, Можно ли было счесть ее встречной? Ведь она жила тут же.

— Все бродишь, полуночник, — добродушно-ворчливо сказала старуха.

— Да так, вышел погулять, — пробормотал он и, боясь расспросов, торопливо пошел к себе.

Казалось, время должно смягчить боль, но, видимо, Федор был однолюбом, потому что чувство не проходило. Он уже не мог порой представить себе лицо Елены, но прекрасно помнил ее привычки. Даже небрежность в обращении с вещами, всегда вызывавшая у него досаду, сейчас казалась милой особенностью и вызывала чувство глупого умиления. Но так было не всегда. Временами он ненавидел ее за причиненное зло, за обман, за то, что она предпочла его другому.

Как-то в декабре, поздно вечером, его вызвал начальник отдела. Приоткрыв дверь и попросив разрешения, Дробышев вошел в кабинет и остановился. Погруженную в темноту комнату неярко освещала большая настольная лампа. Бахметьев, всмотревшись в полутьму, несвойственным ему, каким-то приятельским голосом сказал:

— Ну, присаживайся, поговорим!

Оказывается, он все знал. И что ушла жена, и к кому, и знал даже, что Федор мучается.