Абхазские сказки и легенды

Когда она родилась, к ней приставили в первый день
Двадцать девять кормилиц,
А на второй день еще двенадцать кормилиц
С самым вкусным грудным молоком.
В этом мире среди носящих платок
Не было женщины,
Чей стан был бы гибче.
Кормили ее овечьим бурдюком, обсыпанным русским сахаром,
Поили молоком черной коровы, не разбавленным,
Чтобы цвет лица у нее был румяный,
Обували сафьяном, смягченным ватой,
Чачбу Енджи-Ханум.
Спросите, кому она досталась — Химкорасе Маршану!
Он не просил ее руки, а требовал.
Старцы Дала, Цебельды, Гагр и Очамчиры
Улаживали спор жениха с братом красавицы,
Уже джигиты двинулись за невестой,
Когда явился Золотой Шабат.
Не найдя достойного коня,
Он пустился вдогонку джигитам на муле.
И выделялся среди всех, сиятельный.
Когда джигиты с невестой тронулись,
Громко распевая песни,
Решено было не показывать Золотого Шабата
Прелестной Енджи-Ханум от греха подальше.
Химкораса затеял великий пир,
Который длился десять дней и ночей,
А Шабата все прятали.
А когда его допустили на танец,
Народ, став на ноги, приглашал его взлететь.
Когда невеста заинтересовалась причиной оживления,
Подруга уклонилась от ответа,
Но не учла упрямый нрав женщин рода Чачба.
Енджи-Ханум выглянула за полог
И увидела сияющего Золотого Шабата,
Который плясал, ногами не касаясь земли.
Она снова спросила, кто он.
«Это брат твоего мужа — Золотой Шабат» — был ответ.
«Печаль суждена мне, — сказала она, —
Потому что он, а не Химкораса достоин меня,
И терпеть мне суждено эту беду!»
Вскоре после свадьбы
Золотой Шабат прислал ей тканей
И Енджи-Ханум, способная вышить полет птицы,
Решила пошить ему черкеску.
Но не в силах отогнать его образ,
Ножницами ранила пальчики.
Он явился и спросил, что с пальцами,
И только тогда она заметила рану.
Все ткани перекроила,
Но изменило ей искусство,
И Енджи-Ханум заперлась в покоях.
Дал и Цебельда повергла в печаль.
И пошли миряне судить-рядить.
И тут вызвался цебельдинский старик
Из худого роду
Пойти к Енджи-Ханум и сказать ей два слова.
Получив согласие народа,
Старик постучался к предававшейся печали.
«Дева, прославленная красотой,
Позволь старику тебе сказать два слова».
«Говори, если ты полагаешь,
Что это развеет мою тоску», —
Сказала она, и старец заговорил:
«Дева, тебе завидуют солнце и луна!
Дочь царя и сестра царя!
Хотелось бы, чтобы ты была первой из тех,
Кто понимает, что никогда не было в мире
И не может быть и впредь такого,
Чтобы жену старшего брата выдавали за младшего».
Это было его первое слово,
А второго он не успел сказать.
Енджи-Ханум запустила в него головешкой из камина,
И старик убрался восвояси.