Абориген

Юра спрятал шкатулку обратно.

— Сколько дома-то не был?

— С неделю.

— Сходи. Волнуются.

— Ага, — Борька сразу помрачнел. — Феликс особенно. Все в окно глядит: где же это, мол, Боренька-то наш…

— Ладно, Феликс. О матери думай, мать-то родная.

Борька махнул рукой, снова закрыл глаза. Юра склонился с надфильком над какой-то железкой в тисочках…

Но сколь ни сиди, а домой идти надо. Почему надо, зачем — Борька и сам не знал, но раз в неделю, загодя тоскуя, мучась, шел. Он оделся, погромыхал к двери.

— Тесак оставь, — сказал Юра, не оборачиваясь. — Не в лес идешь.

Борька снял чехол с ножом, бросил на рундук.

А в городе была суета, многолюдье. По проезжей части, выложенной из бетонных плит в два ряда, бесконечной чередой ползли, возвращались в парки грузовики, надолго застревали у перекрестков. Между ними сновали, сигналили, лезли прямо под огромные колеса пестрые легковушки. Рядом по тротуару — таким же плитам, кое-как брошенным в непросыхающую грязь, расходился по домам рабочий люд, гуляли под руку парочки, чинно раскланиваясь со знакомыми, мелькнувшими на другой стороне улицы в просвет между газующих грузовиков.

Борька сник в городе, будто даже ростом уменьшился. Доплелся до центра, купил семечек у кинотеатра, сгрыз здесь же, прислонясь к желтой облупившейся стене, разглядывая афишу с Мордюковой, и пошел дальше. Чем ближе подходил он к дому, тем труднее волок тяжелые бродни…

Дверь открыла мать, в самовязаном «адидасовском» свитере и джинсах. Выйдя за Феликса, она стала молодиться, краситься, как на модных журналах. Вон опять глаза до ушей нарисовала. А их с отцом встречала в старом халате, нечесаная, орать начинала еще из окна…

— Куда сапожищами! У двери снимай, — велела мать.

Борька покорно стащил бродни. Снял энцефалитку, потянулся к вешалке.

— На пол брось, польта провоняют.

Когда мать отвернулась, Борька понюхал энцефалитку, пожал плечами, бросил на бродни.

В комнате было чисто, аккуратно прибрано и — хоть среди мебели не протолкнуться — как-то голо. Из-за кресла вышла Иришка, Борькина сестра, уставилась на него, сунув палец в рот. Борька показал ей козу, и сестра испуганно заковыляла на кухню к матери.

Борька побродил по комнате. Пригладил жесткие вихры перед стеклянной дверцей стенки. За стеклом разложены были чашки и блюдца с полуголыми мужиками и бабами.

— Чего тебе там надо? — выглянула мать с кухни.

— Чо, и подойти нельзя?

— Ешь вон иди.

— Не хочу.

— Ешь! Где болтался-то?

— Гулял!

— Гулял! Знаю я твои гуляния!

Борька сел за маленький кухонный столик, взял хлеб.

— Руки вымой!

Борька в сердцах бросил хлеб обратно в плетенку. В ванной он оглядел яркие тюбики, баночки, аэрозоли, посмотрел на руки — с черными ногтями, насмерть въевшимся в кожу маслом — и взял с полки кусок хозяйственного мыла.

Потом сидел на кухне, сдерживаясь, вяло, будто нехотя, жевал кашу. Из второй комнаты появился Феликс. Отчим был на пять лет моложе матери, но уже лысел и быстро наедал брюшко, как карась на жировке. Он сел напротив, закурил, помолчал.

— Здороваться будешь? Неделю не виделись.

— Привет, — буркнул Борька, не поднимая глаз.

— Все на реке торчишь? Не нагулялся еще?

Борька сосредоточенно жевал.

— Давай поговорим спокойно, — начал Феликс.

— Говорили уже.

— Да ты послушай! Дай хоть слово сказать… Ну, лето погулял — так ведь в школу скоро. Река скоро станет. На что она тебе зимой-то, лодка? С горы кататься?.. Ведь очередь подходит, ждать-то не будут — все за «восьмеркой» гоняются…

— Не отдам, зря стараешься.

Феликс откинулся на стуле, поиграл желваками, переглянулся с матерью.

— Да ты пойми, чудак, — начал он снова. — Не себе же машину — нам! Всем нам! В тайгу съездить, на рыбалку. Да просто по городу — а? со свистом? — то-то приятели твои рты поразинут! Машина у Борьки! В Тобольск поедем. Глядишь, за Урал выберемся, к морю. Подрастешь — на права сдашь, доверенность напишу… Да что ж ты за человек такой! — вышел из себя Феликс. — Для твоей же пользы! Мы с матерью целый день на работе корячимся, на тебя, дурака, да на Иришку вон. В один котел кладем, в одной семье ведь живем!

— Да?! — взвился Борька. — «Буран» отцовский продал — где она, моя польза? Вон он стоит, «Буран»-то! — Он ткнул пальцем на стенку. — Дохнуть не моги, шагнуть не моги! Жметесь над своим барахлом, как… как… Спать скоро на полке будете, в обнимку с чашками своими! Вот тебе, а не лодку! — Он показал Феликсу кукиш. — Утоплю, а тебе не дам!

— Да как ты разговариваешь! — закричала мать.

— Ты-то хоть помолчала бы! Почем отца продала? За эти дрова? За машину?

— Я ж тебя… за это, — Феликс бросился на Борьку.

Борька отскочил, опрокинув стул, схватил молоток с подоконника:

— Не подходи!

Заголосила Иришка, мать подхватила ее на руки.

— Ты? На меня? — шипел Феликс, отступая. — Я ж тебя, гниду, из жалости содержу! Хлеб мой ешь!

— Землю лучше жрать буду, чем твой хлеб! Слаще будет! — Борька выбежал в коридор, кое-как натянул бродни, подхватил куртку, из-за порога уже бросил молоток на пол и скатился по лестнице под заполошные крики матери и надсадный рев сестры.