Абортная палата

Через два месяца после этого Валера уехал в туристский поход на Северный Урал. Вернувшись из похода, он поехал с вокзала не к ней, а домой к матери, позвонил оттуда по телефону, сдавленным неловким голосом, почти торжественно сообщил, что между ними все кончено, и спросил, когда ему зайти за вещами. Она давно готовилась к этой минуте, многократно мысленно репетировала ее в разных вариантах, но почему-то никогда не представляла, что это может произойти так вот заочно — не глаза в глаза, а безлико, поспешно-телефонно, и потому не нашлась, что сказать, а просто онемевшей вдруг рукой отпустила трубку, и та закачалась у самого пола на перекрученном шнуре, нелепо выкрикивая какие-то приглушенные слова, на которые она все равно не могла бы ответить.

Она стояла, окаменев над смолкшей наконец трубкой, и чувствовала, как кожа на шее, щеках и ладонях коробится и съеживается, словно покрывается солью. Потом соль стала выступать во рту, на деснах, на губах и на языке, она была горькая и жгучая и не давала вздохнуть. Из комнаты в коридор, катя крутящегося красно-зеленого петушка на колесиках, со звоном и визгом выбежала Ань-ка и засеменила к ней по зубчато-рыжей паркетной дорожке, прочерченной солнечным лучом через дверную щель. Она шагнула навстречу Аньке, прикрывая ладонью глаза от этого нестерпимого красно-оранжево-зеленого сверкания, попыталась набрать в легкие обжигающе-соленый воздух, задохнулась, покачнулась на негнущихся ногах и во весь рост рухнула на щербатый, елочкой выложенный паркет.

Несколько месяцев после этого дня она прожила, как в тумане, пила какие-то лекарства, лежала в больнице, а потом, как ни странно, оклемалась и снова начала ходить на работу и водить Аньку в ясли, а там и в детский сад. Она даже слегка поправилась, раздалась в бедрах и в плечах, она ела, спала, ходила в кино, покупала себе и Аньке новые платья, делала прическу и маникюр и выполняла все другие процедуры, необходимые для поддержания внешней видимости жизни, но это была всего только видимость. Настоящая она, та, что истинно была ею — Лидкой, Лидочкой, Лидой, — все эти годы стояла под сенью крыл пышнотелых порхающих амуров в простенке между стрельчатым окном и дверью с табличками, указывающими, кому сколько раз звонить, и ждала, пока Валера, задыхаясь, расстегнет пуговицы ее пальто.

А потом и это прошло, и не осталось ничего, кроме однообразного течения недели от понедельника к субботе. Самой трудной была переправа через воскресенье, но и к этому она со временем привыкла. К тому времени мать получила наконец однокомнатную квартиру в новом районе и переехала туда с отцом и сестрой, оставив старую комнату им с Анькой, но теперь ей уже было все равно, как и где жить.

Она по-прежнему работала на коммутаторе, целый день втыкая и выдергивая пластмассовые штекеры и слушая вполуха чужие служебные и неслужебные разговоры. Своей жизни и своих разговоров у нее не было, ни служебных, ни неслужебных. Валера присылал приличные алименты из далекого сибирского города, куда уехал с новой женой после окончания института, и два-три раза в год, приезжая в Москву в командировку, приходил проведать Аньку. Поначалу она панически боялась этих посещений, не хотела его видеть, убегала из дому, чтобы не бередить старые раны, но постепенно и это стало ей все равно, и она принимала его чин чином, как любого безразличного ей гостя, спокойно подавала ему чай и клубничное варенье с лимонными корочками, сваренное матерью по особому рецепту, и удивлялась про себя, что так убивалась из-за этого чужого, невеселого, рано начавшего лысеть парня.

И так бы, наверно, до конца дней своих она продолжала вести это сонное растительное существование, взрывающееся только во время Анькиных ночных лихорадок и редких поносов, если бы не одно непредвиденное происшествие.