Абортная палата

И еще она поняла, что первая молодость уже прошла и пора подумать о замужестве. И тут как раз подвернулся Федор. Федора привел в дом отец: они вместе работали на овощной базе, гоняли по дорогам тяжелые грузовики, груженные картошкой, луком и капустой, и вместе выпивали. Федор был на три года моложе ее, невысок, жилист и молчалив. Когда мать впервые завела осторожный разговор о том, что Федор не прочь на ней жениться, она вдруг с усмешкой представила, что сказала бы об этом браке ее бывшая свекровь. А интеллигентная соседка, глядя, как через неделю после свадьбы подвыпивший Федор куражится и поет на кухне, объявила, что Лида просто всегда нуждалась в муже, в точности похожем на отца, чтобы построить жизнь по известному ей с детства сценарию.

Соседка в ту пору увлекалась психоанализом в применении к сексуальной революции и все объясняла с его помощью. Свою любовь к юным поэтам она связывала с тем, что у ее бабушки в белорусском местечке было одиннадцать детей, и потому у нее, у соседки, навеки горит в душе неутоленная материнская страсть и тоска по родному гнезду, которого она лишена. Лида стала последнее время плохо понимать интеллектуальную декламацию соседки, у них на коммутаторе обо всем говорили просто и грубо, называя вещи своими именами, но она наверняка знала одно: по какому бы сценарию она ни построила свою жизнь, она эту жизнь намерена беречь и охранять. Появился у нее наконец свой мужик, хороший или плохой, но свой собственный: он приносил домой зарплату, ел сваренный ею обед и ложился каждую ночь с ней в постель. В нем не было Валериной восторженно-романтической страсти, не было и изысканной испорченности любвеобильного начальника смены: он удовлетворялся быстро и без фокусов и тут же засыпал, мало беспокоясь о ней.

Но ей этого было достаточно, в жизни ее появилась надежность, она снова начала улыбаться, стала менее раздражительной и остригла желтые, обесцвеченные перекисью, концы своих черных волос. Потом родился Дениска, в комнате стало тесно, забот стало невпроворот — и пеленки, и ночное недосыпание, и молока не хватало, и денег тоже, но это была жизнь, живая жизнь. И она наслаждалась этой жизнью, как воскресшая после смерти, вот только за Анькой она не досмотрела — во всей этой суете Анька как-то выпала из поля ее забот.

В десять лет Анька переболела тяжелой свинкой и после этого, несмотря на быстрое, даже, пожалуй, слишком быстрое, физическое развитие, начала сильно отставать в школе и вообще стала какая-то вялая и несообразительная. Надо было бы заняться ею, сводить к хорошему врачу, но все руки не доходили. Последнее время Лида обратила внимание, что в Аньке стали формироваться вполне различимые женские черты, даже улыбка у нее стала загадочная и влекущая, словно она видела что-то незаметное другим, но матери, вообще-то по-кошачьему ревнивой, все же не пришло в голову ревновать Аньку к Федору.

Внезапно открывшаяся Анькина беременность и причина этой беременности бомбой разорвалась в их тесно заставленной мебелью комнате. Вся жизнь сразу пошла прахом. Теперь уже никому и ничему нельзя было верить: все равно невозможно было узнать, случилось это у них однажды или они обманывали ее систематически и обдуманно, как невозможно было снести взгляд Федора, когда он следил глазами за укладывающейся спать Анькой, хоть, может, он в это время ничего такого и не думал. В конце концов, она выгнала Аньку из дому, не в силах перенести ревность и обиды, одновременно мучаясь и плача то от страха за дочь, то от страха за свою жизнь с Федором.

Федор тут же запил и забузил, словно был незаслуженно оскорблен, а Аньку приютила младшая сестра Марина, жившая весело и привольно в доставшейся ей после родителей однокомнатной квартире. Замуж Марина категорически не желала выходить, утверждая, что хорошо научена печальным опытом сестры. Она вела свободную жизнь, часто меняя малоразличимых немытых, бородатых парней в джинсах, одеваясь в экзотические заграничные тряпки и не желая отягощать себя какими бы то ни было обязательствами. Ее неожиданное участие в Аньке страшно удивило Лиду, давно смирившуюся с эгоизмом сестры. Однако Марина прямо заявила, что намерена ограничить это участие коротким периодом до устройства Аньки в больницу, где той искусственно прервут беременность. «А там уж устраивайся сама, как знаешь», — Марина перебросила через плечо ремешок замысловатой сумки из разноцветных замшевых лоскутков и умчалась, звонко цокая каблучками.

Лида пришла сегодня в больницу сразу после работы. Сердитая девица в окошечке отрывисто сообщила, что операция у Аньки прошла удачно, длилась двадцать семь часов, был мальчик — семьсот граммов, температура — 37,9, осложнений нет, свидания категорически запрещены в связи с эпидемией гриппа. Лида еще пару минут потопталась у окошка, не зная, о чем еще спросить и что делать дальше, но девица сурово велела ей отойти и не мешать другим. Какая-то женщина указала ей окна Анькиной палаты и она, сама не зная зачем, побрела через двор и встала у забора напротив этих окон.