Абраша

Было начало апреля, снег сошел в том году рано, почки только начинали набухать, но грачи уже осваивались в своих привычных, хотя и промерзших за зиму квартирах, совсем недавно грозно нависавшие массивные сосульки вдруг слились в сверкающие на ярком солнце гирлянды игривой весенней воды, небо смахнуло с города унылую серую пелену и залило слепящей синевой, от которой он проснулся – заблестел иглой Петропавловки, куполом Исаакия, зеркалом прозрачных луж на еще пустынных мостовых, зацокал каблучками дамских туфель, засеребрился детскими голосами, заговорил, засмеялся, зазвенел… Они вышли из серого мрачного здания и на секунду ослепли, зажмурились, прикрывая ладонями глаза, стояли, привыкая к неожиданному буйству света, затем, не сговариваясь, сняли свои головные уборы: Николай – новую фетровую шляпу, полковник – ношеную серую кепку – и, подставляя серые уставшие лица ласковому апрельскому солнцу, пошли, не торопясь, с наслаждением вдыхая вкусный воздух, наполненный ароматами талого снега, теплого подсыхающего асфальта, свежего хлеба… Обогнув массивный гранитный цокольный этаж Большого дома, они прошли через проходной двор с Каляева на Чайковского, а затем по переулку к «Спартаку» – там часть экранного времени отводилась «Повторному фильму», и Кострюшкин иногда выкраивал время, чтобы сходить на какой-нибудь старый фильм. Они постояли около сводной афиши, полковник записал на клочке бумаги: «“Мост Ватерлоо” – среда 20:45». – «Обожаю этот фильм»! Затем прошлись мимо Спасо-Преображенского собора – казалось, что вся малышня Дзержинского района высыпала на прицерковную площадку, облепила мощные жерла трофейных пушек, взятых в турецкую кампанию, установленных дулами вниз, повисла на мощных цепях, соединяющих эти пушки. – «Вот и борись с религиозным дурманом», – беззлобно пошутил Сергачев, и Кострюшкин, улыбаясь, кивнул. Потом мимо Дома Мурузи и детского садика по улице Короленко и Артиллерийскому переулку они вышли к кафе «Уют»: «Кофейку не хотите, угощаю», – предложил Сергачев, но Кострюшкин отказался: «Не хватает, чтобы вы меня угощали. Да я и не пью кофе – давление… Привык к чаю. Это у меня семейное. Дед когда-то чаем торговал. До революции. Спасибо…»

Говорили о всяком, даже не говорили – расслабленно болтали, отключаясь от постоянного служебного напряжения. Сергачев, между прочим, заметил, что анекдоты про Генсека растут, как грибы, и ничего с этим сделать нельзя, не получается, одного возьмут, два других юмориста появятся. Кострюшкин лишь махнул рукой: «Не умеют у нас люди на покой вовремя уходить, не научились еще… И не научатся. Страшно… Да и не отпустят». Потом шли молча, пока Кострюшкин не обронил вполголоса – скрежетал трамвай, поворачивая с Литейного на Некрасова, приходилось кричать, чтобы услышать друг друга, но он почти прошептал: «Они уйдут, а мы останемся». Николай не ответил, сделал вид, что не расслышал, но Кострюшкин знал – расслышал, и Николай знал, что Сократыч знает… Он всё знает.

Другой и самый важный – поворотный в профессиональной судьбе Николая – разговор состоялся тоже на улице – на Литейном, 4, на эти темы не говорили. Сидели они на скамеечке около памятника Петру у Инженерного замка – «Прадеду от правнука». Была осень, и дни стояли сухие, солнечные, ясные. Листья только начинали свое неспешное кружение, и багрянец лишь робко проступал сквозь обреченно потемневшую зелень. Кострюшкин рассказывал о своих принципах вербовки нужных людей – потенциальных негласных сотрудников, о годами наработанных приемах и методах, о том, чему он научился у Бобкова.