Абраша

…Сколько же надо съесть чеснока, чтобы так воняло. И почему от них разит мочой. И перегаром. Разве во сне можно различать запахи? Кто только ею не был увлечен – и Сергей Ермолов, сын, кажется, генерал-губернатора, хотя, тогда его уже отставили, или нет, не отставили? И уже не молодой тогда генерал-лейтенант Иловайский, и Николай Синявин, каким-то боком, довольно сомнительно, правда, принадлежавший к декабристам. Или к «Союзу Благоденствия»? – через Глинку, кажется. Это важно вспомнить. Прямо сейчас – через Глинку или Перетца? Господи, как тошнит. Лишь бы не вырвало здесь. Когда же меня вызовут? Или – не вызовут, а поведут? Кажется, Каразин вспоминал слова Синявина: «Я желаю конституции, но без насильственных действий, революции приносят одни бедствия». Хорошо сказал. А было ей всего неполных шестнадцать. Девочка еще. Эники, беники, си колеса, ба! Какие рожи – тупая гнусь. Пушкин, девочка, всю жизнь хранила верность, умерла, отказавшись уезжать из Тифлиса во время холеры, за родными ухаживала. Я не умру, я долго буду жить. В дерьме, в дерьме. Сейчас бы выпить стакан водки, полный стакан водки. Полный…

– Эй, ты, вставай, двигайся.

– Еле идет, сука.

– Разрешите, товарищ полковник?

…Полковник, сапожник, портной, кто ты такой… «Как это всё случилось» – это Нина через его плечо случайно прочитала. «Будем жить век, не умрем никогда». Письмо он, кажется, не закончил и не отослал. Она же запомнила. Через месяц его растерзали. А может, не через месяц. Может – раньше или позже? Ничего не помню. Какие рожи, Господи, какие рожи! В честном, смелом бою – это, право, хорошо… Полковник, сапожник, портной, кто ты такой… «Пиши мне чаще, мой ангел Ниноби».

* * *

Не сразу, со временем Сергачев стал замечать, что полковник выделяет его из всех сослуживцев отдела и, как говорили в старину, привечает его, благоволит к нему. Работая со своим контингентом, Николай постепенно проникался лексикой и самих подопечных, и той эпохи, которой они, как правило, занимались. Сослуживцы посмеивались над его архаизмами, но они ему всё больше и больше нравились, он сживался с этим языком, с этим ушедшим, манящим, враждебным, по определению, но прекрасным миром, со всеми его приметами и деталями. Видимо, это – и это тоже – привлекало к нему Кострюшкина. Во всяком случае, доброжелательное внимание своего старшего и многоопытнейшего сослуживца он ощущал постоянно. Славившийся своим немногословием, Владимир Сократович только с ним был непривычно говорлив и откровенен. Николай, несмотря на свою молодость и кажущуюся неопытность, понимал, что эта открытость, это многословие имеют свои границы и подчиняются они определенным целям, ему – Сергачеву – неведомым; все самые искренние излияния на его службе согласовываются с вышестоящим начальством, с писаными и, особенно, неписаными законами и традициями, полковник же, как никто иной, их не нарушал и не мог нарушить, но, всё равно, то непривычное тепло, то доверительное внимание, которые были редкостью и анахронизмом в их «конторе», грело самолюбие Николая, наполняло его общения с вышестоящим начальником хотя бы видимостью нормальных человеческих отношений.

Постепенно Сергачев стал проникаться мыслью, что они с полковником в чем-то родственные души, кои незаметно, но ощутимо отличаются от душ, если таковые имеются, подавляющего числа их коллег. Эта близость проявлялась в искренней фанатичности служения их Делу, фанатичности, давно уже утраченной, девальвированной и заорганизованной, в неформальных методах работы с подопечными, в творческом отношении к изучаемым проблемам. Как и полковник, Сергачев мог засиживаться в опустевшем здании на Литейном до поздней ночи, как и Сократыч, увлекался проблемами своих «кроликов», примеряя эти проблемы на себя, делая их своими собственными, сживаясь с ними, как и его покровитель, непроизвольно, безо всяких усилий – интуитивно проникался к «разрабатываемым» чувствами, схожими с родственными, сопереживая им, ощущая себя, если не отцом, то, во всяком случае, старшим братом по отношению к заблудшим малышам, которые нуждались в его помощи, его наставлениях и его наказаниях – для их же блага.

Их сближению, возможно, способствовало и то чувство искреннего преклонения перед своим начальником, а вернее, старшим товарищем, которое владело Николаем. Полковник в его глазах был человеком мудрым, оригинально мыслящим и смелым, ибо многие его высказывания и действия не укладывались в прокрустово ложе комитетской системы мышления и поведения, во многом устаревших, заскорузлых, недееспособных. Если Николай до поры до времени держал свои сомнения при себе, то Владимир Сократович высказывал суждения вслух – всегда спокойно, тихо, кратко и, в то же время, увесисто, как про себя определил Николай, и все, как ни странно, к полковнику прислушивались, – подчас испуганно или удивленно переглядываясь, – но прислушивались и… принимали к сведению, а порой, и к исполнению.