Абраша

Ноги стали сочиться лимфой, постоянный вялый кровавый понос сопровождался усиливающимися болями, запах, исходивший от литературоведа-критика был ощутим в другом конце длинного коридора – Красильников, допрашивая Валерьяныча, стал прикрывать нос белоснежным носовым платком и прыскать вокруг себя и вокруг арестованного «Тройным одеколоном», от чего вонь становилась совершенно нестерпимой. Ко всем другим прелестям лейтенант государственной безопасности распорядился временно держать заключенного на воде. Может, от нестерпимого голода Иннокентий Валерианович страдал более всего. Его молодому, совсем недавно сильному организму еда была необходима, как воздух; он привык всегда, даже в стесненных материальных условиях, отказывая себе во многом другом, не экономить на еде – скромной, но обильной и питательной. Он не мог без мяса, без рыбы, без молока. Красильников, видимо, это понял и на ставший стереотипным ответ своего «кролика»: «Я подписывать это не буду», растянув в улыбочке губы, с сожалением произнес: «Придется Вам, любезнейший, попоститься. Благо стены этого богоугодного заведения этому поспособствуют».

Ходить на допросы дядя Кеша уже не мог – он ползал на четвереньках, оставляя за собой тонкий прерывистый кровавый след. Но подписывать обвинения категорически отказывался, и было видно, что голод, стоячий карцер, бессонница его не сломают – он стал привыкать к своему животному голодному существованию, передвижению на четвереньках, к вони собственных застарелых испражнений, кровавому следу. Он стал умирать. И это состояние постепенного умирания его не беспокоило, не терзало, не угнетало, как не терзает, не угнетает процесс умирания тростник или подпиленную под корень яблоню. Тогда умный Красильников использовал последнее средство. Он прочитал признательные показания Пильняка, сделанные им 11 декабря 1937 года, то есть тогда, когда Иннокентий Валерианович не подозревал о существовании Федорчука, Красильникова, Сухановки, а Лубянку, хотя и обходил стороной, но делал это как-то по всеобщей привычке: от греха подальше, – не вкладывая в этот привычный страх конкретного содержания. Тогда, в середине декабря 37-го года он – известный критик и литературовед готовился к встрече Нового года, это было особенно хорошее время, ибо вышла его книга – сборник статей, посвященных русским поэтам конца ХVIII века. Гонорар был невелик, но он давал возможность хорошо, вкусно, обильно обедать и, не шикуя, угощать друзей грузинскими винами и армянским коньяком. Звезда карлика – железного несгибаемого наркома с его ежовыми рукавицами сияла высоко и предположить, что через полтора года он окажется по соседству в Сухановке, избиваемый и пытаемый его коллегами с особым остервенением, предположить такое было невозможно, да Валерьяныч тогда об этом и не думал. Он наслаждался жизнью. А Борис Пильняк давал показания.