Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

— Ты не передумал? Как договорились? — говорит Вовка, отдавая мне деньги.

— Сказал же тебе!

Я откладываю одну сотню.

— Порядок! — Вовка от радости потирает руки. — У меня тоже тридцатка заначена!

Мы долго торгуемся с носатой торговкой. Она наливает, нам по миске щей из глиняного горшка, обмотанного старым одеялом, бросает по куску подозрительного мяса. На остальные деньги покупаем кусочек сала, два ломтя хлеба и горку картофельных оладий.

— Всё-таки хорошо жить на белом свете! — мычит Вовка, уплетая щи. — Представляешь, до войны отец со мной в Евпатории в ресторан пошел. Дурак я тогда был страшной силы! Представляешь, один лимонад пил.

— А кто был твой отец до войны?

Я ем ещё быстрее Вовки.

— В обкоме работал. На «эмке» ездил. Представляешь, лимонад!

— Я тоже, когда за хлебом ходил, довески на землю бросал. Зажрались мы тогда.

— Точно! — соглашается Вовка.

— А в армии твой отец кем был?

— Комиссаром полка.

— Чего же за него пенсию не дают?

— Ты никому не скажешь?

Вовка вдруг перестает есть, лицо у него краснеет.

— Честное слово!

— Подожди, не жри! — говорит он и отодвигает от меня оладьи.

— Говори быстрее! Оладьи остынут.

Я подвигаю поближе к себе капустный лист с дымящимся картофелем.

Но Вовка долго молчит, сопит, моргает глазами, точно старается сдержать слёзы. Я чувствую, что он не решается сказать что-то очень важное, секретное.

— Ну! — тороплю я.

— Может, слышал, был такой предатель Власов? — наконец выдавливает из себя Вовка. — Генерал был, а предатель! Если бы ты знал, сколько эта сука людей сгубил.

— Знаю! Отец рассказывал. Они одного власовца в плен взяли и из автомата тр-р-р-р-р-р… Таких в плен не берут. Я бы сам всех предателей тр-р-р-р-р…

— Я бы не убил! — вздыхает Вовка. — Знал бы ты, как мне нужен хоть один живой власовец!

— Зачем?

— Я бы его, гада, допросил, пускай он правду о моём отце расскажет!

На глазах у Вовки слёзы, щека дёргается.

— Ну!

— Представляешь, мать полицаи били. Мы еле от гестапо ушли, а отца… Его предатели убили, в спину.

— Не ври! Откуда знаешь?

— Шофёр из политотдела рассказывал матери. Шофёр выскочил. Партийные документы вывез. Теперь докажи!

— Шофёра надо попросить!

— Мы даже его фамилии не знаем.

— Да!

— Может быть, не всех предателей сразу убьют? Может, хоть одного в тюрьму посадят? — с надеждой говорит Вовка и вдруг деланно улыбается, внимательно, с опаской смотрит на меня, точно спрашивает: «Ты мне веришь?»

— Предателей в плен не берут, их убивают! — говорю я и отвожу глаза.

— Вот расскажи кому-нибудь, — идиотски улыбается Вовка, — не поверят. Верно ведь?

— Верно! — успокаиваю я друга.

Есть почему-то не хочется. Нет, голод чувствуется по-прежнему, а есть не хочется.

«Бывает же так! — думаю я. — Расскажи кому-нибудь, что жрать хотел до смерти, а в глотку ничего не лезло, тоже ведь не поверят…»

КОРОБКА

Неуклюжий, похожий на бульдога трофейный «фиат» долго разворачивается, чихает дымом, осторожно выкатывается на улицу и скрывается за углом. Во дворе остается гора досок. «До вечера придётся таскать! — прикидываю я. — А сегодня в классе новое правило по алгебре объясняли».

Из нас, четырёх друзей, регулярно в школу ходит один Руслан. У него даже учебники есть и настоящие тетради. Вовка, наоборот, бросил школу окончательно. Он мать кормит. Без специальности это разве легко? На лампочках много не заработаешь. Их теперь замыкают в проволочные колпачки. Управдомы не дураки, чтоб по пятьдесят рублей каждый вечер платить.

Меня отрывает от школы стройка. То бегаю в банк занимать очередь на получение ссуды, то рыскаю по самолётному кладбищу, ищу шасси для тележки — песок возить.

Обиднее всего за Сашку. Он с портфелем в руках каждый день идёт в школу, но вместо классов попадает к нам на участок. «Иди отсюда!» — гоню я его. Но Сашка не уходит, крутится возле отца. Тот рад. Хвалит. Но я-то знаю, почему отец приваживает моего друга: Сашка лишняя пара рук, бесплатных.

Сашка обожает возиться с кирпичами, цементными замесками, а я, не знаю почему, не люблю стройку.

— Аня! — зову я мачеху. — Бери!

Я поднимаю доску за один конец, Анечка берётся за другой. Её лицо краснеет от натуги.

— Брось! — кричу я. — Иди на мое место! Здесь доска тоньше.

Анечка выполняет приказание. Странно, на строительстве мы понимаем друг друга с полуслова.

— Пошли!

Кряхтя, подтаскиваем доску к окну развалины. От дома остались только стены. Это называется коробкой. Коробка теперь принадлежит отцу. Он говорит, что нам повезло — в нашем городе остались стены, а в других нет даже этого. Там всё сровняли с землей.

— Принимай!

Отец подхватывает доску с той стороны окна и тащит её внутрь развалины, где у нас склад строительных материалов. Отец на ночь забивает окна горбылём, на дверь, сделанную из железной решётки, вешаются два замка, чтоб надёжнее было.

— Посторонись! — кричу я.