Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

Базар шумит. Просто удивительно, сколько здесь народу! Многие пришли сюда послушать единственный в городе громкоговоритель, узнать новости с фронта, другие толкутся просто так, наскучило жить в одиночку на целой улице.

Рядом со мной старая женщина, повязанная дырявым шерстяным платком. Она тоже стоит в стороне и что-то прячет в рукав пальто.

— Что у вас? — интересуюсь я. Спрашивать всегда легче, чем отвечать.

— Часы, от мужа остались. Он машинистом был…

Женщина показывает серебряную луковицу.

— «Павел Буре»! — чмокаю я губами с видом знатока. — Отличная машина!

— Ходят-то минута в минуту! — оживляется женщина. — Мужу на свадьбу подарили. А разве кто понимает.

— Вы не держите часы в кулаке, — советую я. — Их никто не увидит. Пускай на цепочке висят. Вот так! Товар лицом показывать надо.

— Сын из госпиталя письмо прислал, — продолжает женщина. — Письмо от него, а рука чужая. По-чужому написано. У сына буковки острые, а на письме кругленькие. Пишет, чтоб не волновалась. Плохо ему! Мать-то не обманешь. У тебя-то есть мать?

Я молчу. Какое ей дело, кого у меня убило, кого покалечило?

Из толпы неожиданно выныривает Вовка. Руки у него пустые. Значит, уже продал лампочки, которые вывернул вчера в подъезде серого дома.

— Всё стоишь? — удивляется он.

— Никто не спрашивал.

— Давай сюда! — бодро говорит Вовка и вырывает карточку. — Так. Прикинем. За два дня получено вперёд. Минус восемьсот грамм. Так. Раз, два, три… — он шевелит губами, закатывает глаза, складывая граммы в килограммы, и быстро всё переводит на деньги.

— Шестьсот рублей.

— Отец пятьсот велел принести! — объясняю я.

Меня поражает способность Вовки молниеносно переводить, или, как он сам говорит, «перелицовывать» хлеб на деньги, деньги на табак, табак на водку, в любом порядке и в любом количестве с точностью до червонца.

— Мы пять бумажек и отдадим, — подмаргивает Вовка. — Остальные наши. Идёт?

— Само собой.

— Учись таблице умножения, — говорит Вовка, поднимает над головой карточку и орёт на весь базар: — Кто хочет есть хлеб иждивенца?

Женщина смотрит на него с осуждением и опять прячет часы в рукав пальто.

— Двуличный! — подзываю я Вовку. — Продай заодно тётенькины часы, «Павел Буре»… Мужу на свадьбу подарили.

Вовка берёт часы, крутит около уха, к чему-то прислушивается и возвращает серебряную луковицу обратно.

— Ходят правильно, но не могу. На базаре свои законы. Мое дело — фонарики, ролики, шнур для проводки.

— Сын у меня в госпитале, — точно оправдывается женщина. — Посылку хочу собрать.

Вовка опять берёт и опять возвращает часы.

— Ладно, скажу кому надо!

Он уходит.

— Только чтоб по совести! — предупреждаю я.

Женщина смотрит на меня благодарно.

«Сейчас начнёт расспрашивать!» — со злостью думаю я.

И точно. Женщина сочувственно интересуется:

— А почему, сынок, в школу не пошёл?

Вот всегда так! Поможешь, а они и рады. Такой уж народ эти женщины! Почему, почему? Ну, расскажу ей про мачеху, про школу, про то, что мы строиться будем и я добываю деньги на покупку цемента. Она посочувствует, похлюпает носом. А потом? Зачем оно мне, это её сочувствие? Разве после него легче жить? Наоборот, труднее.

— Понимаю! — не унимается женщина.

Что она может понимать?

— Теперь у каждого своё.

Мне надоели подобные разговоры.

Вовка моментально продал карточку и вернулся с двумя мужчинами. Одного я знаю. Зовут его дядей Ваней. Лицо у него в красных прожилках пьяницы, голос сиплый. Дядя Ваня торгует махоркой. Сегодня, видно, у него нет товара, и, чтоб не терять даром дня, он ходит на подначке у «часовщика». Так называются спекулянты, перепродающие часы.

«Часовщика» я вижу впервые. Правый рукав пустой, засунут за офицерский ремень, на голове танкистская фуражка. Он смотрит на тётку с усмешкой. Глаза у него хитрющие, точно он перевесил всех людей на весах и знает каждому цену.

«Часовщик» молча берёт часы и отсчитывает четыреста рублей.

— Яшка! У неё сын в госпитале, — бубнит Вовка.

Яшка молча дает ещё три сотни.

— Спасибо! — улыбается женщина. — Думала, совсем ни с чем вернусь. Сын-то у меня тоже в такой фуражке.

— Что? — голос у Яшки низкий. — Он танкист?

— Не знаю. Фуражка у него такая же, с чёрным.

— Танкист, значит! — решает Яшка. — А кто? Водитель, стрелок?

— Бог его ведает. По радио что-то передает.

— Стрелок-радист! Эх, мать, надо знать такие вещи. — Яшка наматывает на единственную руку цепочку от часов. — Вот что. Ты, мать, стой здесь! Никуда не уходи! Часы я — айн момент и побоку. Сколько дадут, столько и принесу.

Только ты стой и ни шагу! Запомнила? Стой насмерть!

— Камедь! — сипит презрительно дядя Ваня и сплёвывает себе под ноги. — Ты чего, Яшка, сдурел? Дай по бумажке хоть заработать.

— Заткнись! — Яшка оборачивается к партнёру. Глаза у него злые. — Спекулянтская твоя душа! Ты своё получишь, понял?

Дальше мы не слушаем, протискиваемся между ларьками и оказываемся среди прилавков, где продается молоко, горячий борщ, хлеб, блины из картофеля, связки лука. Настоящая обжорка! Люди едят жадно, поспешно, точно боятся, что улетучатся калории. При виде еды сладко ноет в животе.