Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

— Когда горит эта красавица, дрова трещат. Тяга настоящая! А от времянок, если ветер в лоб, дыма не продохнуть. Я предлагаю создать на кухне коммуну. Дров будет легче достать и теплее.

— Оригинальный выход из положения!

Отец подходит к плите и открывает костылём дверцу. Плита набита промасленной бумагой, в какую обычно заворачивают свечи от автомашин.

— Другие жильцы, Дубинины, согласны, — оживляется Абрам Михайлович. — Я ведь через коммуну прошёл ещё в Ленинграде, когда Политехнический кончал. В общежитии на Охте. Ох, как мы жили! Ух! Пока на последнем курсе не переженились.

Он опять сухо кашляет.

— Давно у вас такой кашель? — участливо спрашивает Анечка.

— С Урала. Высоковольтную трассу вели. — Абрам Михайлович минут пять вздрагивает всем телом. — Спали у костров. Так вот, я анализировал, почему развалилась коммуна. И нашёл причину.

Он с гордым видом обвёл нас взглядом.

— Коммуна у нас была крепка, когда мы жили без жен. Значит, на последнем курсе у нас возникло новое качество, а форма организации осталась старая, холостяцкая. Значит, надо сделать так, чтоб коммуна была жизненно необходима и для семьи и для работы. Как же это сделать? Пофилософствуем… Сейчас научные открытия возникают на стыках двух-трех наук. Вот и надо объединить геолога с ботаником, врача с электриком. Не нужно будет громоздких научных конференций: люди бок о бок живут. Скажем, пришла идея в голову. Зашёл сразу: «Пётр Петрович, дорогой. У меня идея!»

— Мечтатель вы!

— Почему мечтатель? У меня картотека составлена, какие профессии надо объединять. И сапожника и портного тоже. Коллектив должен быть жизнеспособным.

— Я — инвалид! — говорит отец и обнимает за плечи Анечку. — Моя «профессия» другим в обузу. Мы с семьей решили дом строить, правда?

Я удивлён его словами. Я первый раз слышу, что мы будем строиться.

— Мы прикинули, — продолжает отец, — возьмём участок, из развалин кирпича натаскаем. Как дом строить, я на этом собаку съел.

— Вы это серьёзно? — Абрам Михайлович смотрит на отца сквозь толстые стёкла, далеко откинув назад голову.

— А разве я не имею права?

Отец достаёт спички и поджигает в печке бумагу.

— Имеете, наверное, — задумчиво отвечает Абрам Михайлович. — Свой дом! Обязательно свой! Цветочки сажать будете? Крыжовник?

— Угадали! Буду крыжовник сажать, буду в земле возиться. Вам не по душе? Ну, хорошо, перезимуем на кухне, а дальше что? Надоела мне строевая подготовка! Хватит! Хочу жить один. И самое главное, ничего плохого в том, что я построю свой дом, нет. Для сына! Одной развалиной в городе меньше будет.

— Люди, люди! Я не пророк, — говорит Абрам Михайлович и картинно поднимает над головой руки, — но могу предсказать, что этот дом ни вам, ни тем более вашему сыну не нужен будет! Ха! Земля! Мой дом! Тоже философия! Знаете, что сказал Форд? Он сказал: «Чтоб рабочий не думал о политике, дайте ему клочок земли».

Отец, ничего не отвечая, шевелит в печке ворох горящей бумаги.

— Посадите крыжовник, — не унимается Абрам Михайлович, — а там, знаете, как у Чехова: «Мой крыжовник! Пускай плохой, да мой!»

— Ерунду вы говорите!

— Может быть. Но я убеждён, что в каждом индивидуальном застройщике сидит этакий кулачок. И название-то какое обидное — индивидуальный!

— Собственно, что вы отрицаете?

— Ничего я не отрицаю! Наоборот, я утверждаю! Может быть, надо строить сообща большие дома, может быть…

Он замолкает. На кухню входит паренёк моего возраста. Худой, длинный, с подвижным лицом. «Руслан», — догадываюсь я.

Парень смотрит искоса на Анечку, на меня, точно прикидывает силы на случай драки, и вдруг бросается к горящей плите.

— Сумасшедший! — кричит Абрам Михайлович и отскакивает в сторону. — Толкается. Чуть очки не сбил.

— Отойдите! — орёт паренёк и вырывает у отца костыль. — Кто вас просил бумагу зажигать?! Там запалы! От матери спрятал.

Он открывает костылём дверцу печки и начинает выковыривать горящую бумагу.

В ту же минуту из печки выплескивается столб огня, в грудь бьёт горячим воздухом. От взрыва в окнах сыплются стёкла, кухню заволакивает дымом.

Я ИДУ В ШКОЛУ

— Я пришил к ручке портфеля ремень от швейной машины и стал носить через плечо. Так на трамвае ездить удобнее, — вспоминает Руслан.

Он ведёт меня через Чижовку. Я с интересом слушаю его; у меня тоже когда-то был полный ранец с учебниками, пеналом, дневником и чернильницей-непроливайкой. Теперь за поясом одна книжка, в ней сшитая из обрезков обёрточной бумаги тетрадка.

— Откуда такие названия? Пушкарская? Пеше-Стрелецкая? Конно-Стрелецкая? — спрашиваю я и показываю Руслану на самодельную табличку с названием улицы, прибитую на засохшем тополе.

— Пётр I тут мятежных стрельцов поселил. Артиллеристов на одну улицу, пехотинцев на другую, кавалеристов на третью. А вон, видишь, наша школа? Рабочие её восстановили. После работы. Мать тоже строила.

Мы выходим из узкого переулка на пустырь. В конце пустыря, перерытого осыпавшимися окопами, стоит четырёхэтажное красное здание.

— На нижних этажах мужская школа, а на третьем и четвёртом — девчонки, — объясняет Руслан.