Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

Люди в зелёных шинелях останавливаются, без единого звука разбредаются по сторонам, присаживаются на край уцелевшего тротуара. В нос ударяет окопной вонью.

На колесо танка опускается немец с забинтованной головой. Лицо у него серое, он морщится от боли. Для него война кончилась, он остался жив и, видно, устал так, что готов заснуть на полпути к лагерю.

Мне ничуть не жалко его! Мне даже приятно видеть, как по его лицу бегают морщинки от боли.

Оглядываюсь на мачеху. Она делает немцу какие-то знаки, говорит что-то громко, как глухонемому, потом подходит и снимает с головы бинт слой за слоем.

— Аня!

Она, не обращая на меня внимания, достаёт из вещевого мешка индивидуальный пакет, надрывает его.

— Это же немец! — задыхаюсь я.

— Вижу! — в голосе мачехи слышатся нотки сожаления, точно не она, а я сейчас делаю что-то преступное.

— Он же фриц!

— Найн! — стонет немец. — Их бин Герхард.

— Потерпи, потерпи, Герхард! Сейчас я тебя риванолем.

Анечка резким движением отрывает от раны коричневый тампон.

— Не смей! — Я подскакиваю к ней и хватаю за руку. — Не дам!

Немец охает — видно, я толкнул его. Он смотрит на меня виновато, точно понимает, что иначе и не могло быть и что я, мальчишка, не хочу, чтоб моя сестра, или кто она там мне приходится (не мог же он догадаться, что это моя мачеха!), делала ему перевязку.

— Отойди! — тяжело дышит Анечка.

— Как ты можешь?

— И ты бы смог! — кричит она. — Фанатик!

Меня трясёт, хочется броситься драться.

— Фанатик! А ты кто?

Если бы я не знал, что немцы убили у неё всех близких, я бы подумал, что она шпионка.

Я иду к самолётам.

— Отцу расскажу! — решаю я. — Он покажет, как с фрицами якшаться!

Около перевернутого вверх колесами «хейнкеля» сидит на корточках паренёк и задумчиво шмыгает носом. Одет он с шиком, по последней моде сорок четвертого года: китель, полосатая тельняшка, брюки заправлены в носки, на ногах жёлтые американские ботинки, похожие на футбольные бутсы.

Паренёк становится на четвереньки и подлезает под самолёт.

Через минуту его ноги начинают двигаться, он лезет обратно, держа в руках приёмник. Я узнаю его. Кажется, его зовут Вовкой. Точно, Вовкой! Мы ходили вместе с ним в Дом пионеров заниматься в кружке авиамоделистов.

Вовка был пай-мальчик, ходил в чистеньком матросском костюмчике. Мать провожала и встречала его с занятий, боясь, чтоб он не набрался дурных манер от нас, уличных мальчишек.

— Тебя Володей зовут? — нерешительно спрашиваю я.

Парень на минуту отрывается от приемника.

— А, здорово!

Он поправляет на голове кепку с узеньким, в два пальца, козырьком и снова ковыряется в металлической коробке.

— Ты меня сразу узнал? — пытаюсь я продолжить разговор.

— Сразу. Кто это с тобой? Сеструха?

— Мачеха!

— Иди ты!

— Да! Она с отцом в госпитале познакомилась.

— Эх! — Вовка далеко отбрасывает приёмник. — Не могут осторожно самолёт сбить! Опять все лампы раскокали.

Вовка смотрит на меня в упор разноцветными глазами. Они у него с детства один зелёного, другой рыжеватого оттенка. Его за это так и прозвали: «Двуличным».

— У тебя случайно ламп для «филиппса» нет? — спрашивает он, разглядывая мою английскую шинель, резиновые сапоги и кепку, в которую на деревенский манер заложена бумага, чтоб не помять края.

— Чего? — не понял я.

— Радиоламп.

— Нет. Мы прямо с вокзала.

— Из Алма-Аты?

— Из Сибири.

— Все равно из Алма-Аты. А мы с матерью по деревням прятались.

— Зачем?

— От гестапо. Мой отец комиссаром был. Курить есть?

— Бросил.

— И не кури! Для здоровья вредно.

Он достаёт из кармана пачку немецких сигарет, закуривает, остальные прячет.

— В больнице плакат висит: «Грамм никотина убивает лошадь!» Во! Поэтому трофейные курю, эрзац. Берут капустный лист, пропитывают составом из каменного угля… Лёнчика знаешь?

— Кого?

— Блина. Лёнчика Блина. Голубей на Верхне-Стрелецкой водил. Толковать умеешь? — Вовка опять испытующе смотрит на меня. — Толковать… Ну, значит, по душам разговаривать.

— С кем?

— Кто на тебя тянуть, значит, задираться будет, ты сразу и говори, что Лёнчика знаешь, Шишимору.

— Не знаю я их!

— Так я тоже не знаю, — простодушно признаётся Вовка. — Зато их все боятся…

— Эх ты, Двуличный! — мне смешно. — А моделизмом увлекаешься?

— Тю! Вспомнил тоже… Матка у меня больная. Били её. Я лампы для приёмников на базаре, значит, толкаю. Скоро нам пенсию дадут. В школу пойду. Я ведь в пятом так и остался.

— Я в седьмой перешёл.

— Ты в Алма-Ате был.

— В Сибири! Но я тоже потерял два года.

— Седьмой класс! — тянет мечтательно Вовка и вдруг протягивает мне руку. — Ладно, беги, будь здоров! Жму лапу! Тебя мачеха зовёт.

Я оборачиваюсь.

Анечка машет мне рукой, чтоб я шёл к ней. Немцев уже нет.

— Где встретимся? — спрашиваю я у Вовки.

— Везде! — ухмыляется он.

СЕРЫЙ ДОМ

Дом этот построили в расцвет конструктивизма. Жители соседних дворов прозвали его «серым».