Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

В каждом разрушенном городе чудом остаётся один многоэтажный дом. Серый оказался таким чудом в нашем городе. Погибли прекрасные здания, а он, как говорится, прошёл сквозь огонь и воду. И это было так противоестественно, что судьба, видимо, решила поправить свою ошибку — полдома сгорело по вине какого-то разгильдяя, забывшего закрыть на ночь дверцу «буржуйки», когда фронт ушёл далеко за Дон.

Теперь мрачную махину в шутку назвали «Тюрьмой народов». На пяти этажах не было электричества, водопровод и канализация не работали, а вместо парового отопления действовала сложная и огнеопасная система времянок, отчего дом походил на гигантский дот: из каждого окна наподобие пушечного ствола торчала труба.

Мы поднимаемся на четвёртый этаж, стучим в дверь, на которой мелом написан номер. Направо проемы дверей завешены кусками толя и кровельного железа. Там — пустота и обгорелые балки.

Дверь открывает мужчина, заросший щетиной. В одной руке у него огурец, в другой вареная холодная картофелина.

— Покажите, пожалуйста, комнату! — просит отец и протягивает записку заводского комитета.

Мужчина читает записку.

— Вместо Литвиновых? — спрашивает он и пропускает нас в тёмный коридор.

— Да!

Мужчина кладёт в рот картофелину.

— Но-вы-сы…

— Что вы сказали? — говорит Анечка, останавливаясь.

Мужчина полным ртом мычит что-то невнятное. Мы идём по коридору, открываем дверь комнаты.

— С новосельем! — выговаривает, наконец, сзади мужчина.

— Спасибо!

Восемнадцать метров на троих не так уж много, если есть мебель. Анечка складывает в угол вещевые мешки. Нам комната кажется даже слишком большой.

— Вот мы и с жильём! — говорит отец и садится на подоконник.

— Спать придётся на полу, — разводит руками Анечка.

— Кроватей много в развалинах. Они, правда, обгорелые, но я приглядел… Можно будет отыскать, — сквозь зубы говорю я и опускаюсь на корточки возле стены.

Мачеха не отвечает: она не хочет разговаривать со мной после стычки на остановке.

— Витя, а зачем оно во всю стену? — мачеха показывает рукой на окно.

— Мода была, — объясняет отец. — Чтоб солнца больше было. Идиоты строили! Вот наступит зима, будем солнцем отапливаться.

— Могу предложить другой выход, — раздается от двери. Там стоит заросший щетиной мужчина. Ему лет сорок. Характерный закругленный книзу нос. На кончике носа очки с толстыми потрескавшимися стёклами. Видно, раньше мужчина был полным: пиджак, явно сшитый на заказ, висит на его плечах, как на вешалке.

— Меня Виктором Сергеевичем зовут, — говорит отец.

— Абрам Михайлович.

— Так что вы предлагаете?

— Я?

— Вы!

— Другой выход.

— Какой?

— Простой. У нас в квартире две комнаты, три съёмщика. Я лично в ванной живу. Доски на ванную положил — и, знаете, жить можно!

— Вы на фронте были?

Абрам Михайлович снимает очки и щурит близорукие глаза.

— Я отлично понимаю, почему вы задали мне этот вопрос, — медленно, выделяя каждое слово, говорит он.

Отец молчит и смотрит в окно.

— Так вот. — Абрам Михайлович кашляет. — У меня, у меня всё осталось там! — он показывает в окно, где на западе в развалины садится кровавое солнце. — А я здесь! Вышло так. Я — электрик. Работаю простым чернорабочим. Кирпич разбираю на станции. Сейчас не нужны инженеры. Сейчас надо разобрать развалины. Инженером можно быть на Урале, а здесь надо носить кирпич.

— Вы меня не поняли.

— Нет, я отлично понял. Знайте, просился. И не раз. Но… — Он надел очки и ударил по ним ладонью. — Не берут из-за этих несчастных стёкол.

— Я в другом смысле, — продолжает отец, смотря в окно. — После окопа даже ванная — дворец!

— Я предупреждаю, — кипятится новый знакомый. — Если ещё хоть раз скажете об этом, я ударю!

— Хватит! — Отец резко оборачивается. — «Ударю!» У меня сорок грамм железа в позвоночнике. Вы кирпичи таскаете, вы можете работать, а у меня только что был приступ на заводе. Вы — электрик, я — инвалид первой группы. У меня такая специальность. И трудовой книжки нет. Меня добить не трудно.

— Ударить не физически, — тушуется Абрам Михайлович. — Словами… И больно могу.

В комнате делается тихо. Слышно, как за стеной поёт какой-то парнишка:

«Так-так-так», — говорит пулемётчик,
«Так-так-так», — говорит пулемёт.

— Ну, что вы конкретно предлагаете? — говорит отец и встаёт с подоконника.

— Я?

— Вы!

— Пойдёмте на кухню.

Кухня в квартире просторная, с облупленными стенами. Под потолком на трубе парового отопления висит на тонкой проволоке крыса.

— Ой! Зачем это? — передёргивается от отвращения Анечка.

— Руслан крыс ловит, — спокойно объясняет Абрам Михайлович. — Понимаете, ставит петли перед норками. Крыса выскакивает из норы, раз! И падает с трубы! Попалась!

— Зачем?

— Понимаете, в городе крыс — как на питерских складах в революцию. Боремся, так сказать. Сейчас уберём. Руслан, сними пирата с реи!

Песня про двух Максимов в соседней комнате смолкает.

— Вот он, мой выход из создавшегося положения!

Абрам Михайлович подходит к кухонной плите и любовно гладит по её кафельным бокам: