Абсолют

Недавняя сцена вновь проходила перед глазами иезуита. Патер Жозеф после долгих просьб и настояний удостоился приема у могущественного Потемкина. Светлейший князь вновь был награжден всеми возможными знаками отличий во время своего праздничного отпуска с поля брани после взятия Очакова. Звезда его после охлаждения царицы к Мамонову снова стояла высоко. Патер возлагал большие надежды на свой визит и тщательно готовился к нему. Цель его состояла ни много ни мало в воссоединении церквей римской и греческой.

Следуя стройной логике ученика святого Доминика, достаточно было императрице вместе с ближними вельможами принять догматы католицизма, как законопослушный народ, распевая «Те Deum laudemus»[3], преклонит колени пред наместником божьим на земле.

Мысль эта казалась патеру Жозефу настолько простой, ясной и достижимой, что он никак не сомневался в ее осуществлении. Стоило лишь доказать Потемкину преимущества истинной религии перед ложной, и первый вельможа государства убедит царицу в необходимости великого шага. Себя самого патер Жозеф прозревал причисленным к апостолам святой веры, со светящимся венцом вокруг горбоносого лика.

Потемкин принял его сидя, но и в креслах, обычно скрадывающих рост, показался патеру огромным до чудовищности. То ли не сошел с него загар Новороссии, то ли был он смугл от природы, но утонченному посланцу Рима кйязь Таврический показался истым азиатом.

Такому впечатлению содействовал просторный бухарский халат, в который запахнулся Григорий Александрович. Фельдмаршал был без парика. Тронутые сединой — перец с солью! — темные спутанные волосы спускались на выпуклый лоб.

— Ну что там у тебя? — бесцеремонно тыкнул его Потемкин.

Патер, не смущаясь таковой фамильярностью, вполне уместной при обращениях высших к низшим, стал развивать свои умодоказательства.

Светлейший слушал его с заинтересованным вниманием.

— Разъединение церквей пагубно сказывается на судьбах всего христианства,— развертывал суждения доминиканец.— Еще Флорентийский собор пытался излечить сию застарелую болезнь.

Вице-император, как его величали завистники, весь превратился в слух.

— Могущество святого престола обнимает обе Индии, Африку и Азию, теперь оно досягнет до Камчатки и Росской Америки,— вдохновенно вещал патер.

Ничто не дрогнуло на каменном лице первого вельможи империи.

— Рим благословит крестовый поход против Турции,— непререкаемо заверил де Пальма.— Во власти папы вязать и разрешать.

Светлейший посмотрел на доминиканца, как тому йоказалось, чуть пристальнее.

— Сколь велико будет торжество христианского мира! — поднялся на высокую ноту опытный проповедник.— Едва кумир своих подданных Екатерина Великая примет истинную веру, как...

Тут де Пальма запнулся. Рука Потемкина, подпиравшая крутой подбородок, поднялась к щеке, выхватила из-под вёка левый глаз и подкинула его кверху. Поймав, снова подбросила. Еще раз, еще раз.

Снова, снова, снова.

Будто месмерову опыту подверженный, остолбенело смотрел патер Жозеф на движения рук светлейшего. Тот уже действовал обеими дланями, между коих прыгал большой голубой глаз с черным зрачком.

В какое-то мгновение доминиканец вдруг увидел, как зрачок превратился в головку чертика. Чертик тоненькой лапкой почесал рожки и, высунув красный язык, подразнился им.

— Люцифер! — возопил патер и стремглав выскочил наружу.

Вдогонку ему загремел львиный хохот князя Таврического.

Много после де Пальма сокрушенно сознавался, что в те минуты полностью запамятовал о том, что Потемкин был крив.

Светлейший еще не отхохотался, когда дверь в его покои приоткрыла Сашенька, ближняя племянница князя. Не случайно название ближней, так как попеременно одни приближались, другие отдалялись.

Были и дальние. Всего их числилось пять, сестер,— Александра, Варвара, Екатерина, Надежда и Татьяна. Красавицы, богачки, фрейлины царицы, они считались завидными невестами, но дядя неохотно отдавал их в замужество. Рано или поздно, они все же выскакивали за счастливцев, но светлейший продолжал их держать в своей орбите.

Недавно овдовевшая Александра Браницкая сразу по приезде фельдмаршала в отпуск расположилась в его дворце на правах хозяйки и домоправительницы. Кстати говоря, Сашенькой ее звал только сам Потемкин. Умная, гордая, властная, никому, кроме него, она не позволяла подобной короткости. Светлейший в отличие от большинства умел ценить достоинства даже в ближних. Не зря при смерти он хотел видеть ее около себя. Заметим, что из всей прекрасной пятерки, кажется, лишь она одна оставалась для Потемкина только племянницей.