Абсолют

За полчаса беспорядочных выкриков и выкликов привычный к сему Размятелев имел возможность прикинуть свое место в сложившейся ситуации. Впрочем, определил он его еще по пути в Гатчину, а теперь лишь уточнил частности. Для него было ясно следующее. Сколько-нибудь значительной опоры ни в придворных кругах, ни в гвардии у Павла Петровича не было. Люди, пытавшиеся держать на него ставку, Панины и Куракины, были разосланы по деревням, Екатерина Алексеевна, однако, памятуя о легкости дворцовых переворотов, последним из которых она сама была возведена на трон, не хотела отдаваться на волю случая. Всегда найдутся горячие головы, всегда сыщутся удальцы, решившие скакнуть из грязи в князи, из писарей в канцлеры, из сержантов в фельдмаршалы. Подобные скачки были у всех не только на памяти, но и на глазах. Удачный переворот сулил неисчислимо многое счастливым его участникам. Ежели вдобавок удалые и горячие головы будут направляться головами холодными и расчетливыми, тогда шутки плохи. И царица таких шуток допускать не хотела.

Наследник носу не смел показать из Гатчины, где в утеху ему был оставлен полк солдат, небольшой штат служителей и с дюжину царедворцев второго ранга. Сыновья Александр и Константин были отобраны у отца и воспитывались бабкой, помышлявшей лишить цесаревича наследства и передать престол прямо старшему внуку Александру.

Относительно младшего, Константина, строились далеко идущие планы о короне греческой империи. В связи с этим даже имя августейшему младенцу было подыскано соответствующее. Последним императором Византии являлся, как известно, Константин XII.

Павлу Петровичу ввиду сих фантасмагорий, грозивших стать ощутимой явью, оставалось муштровать на прусский манер своих гатчинцев, терзаться от крупных и мелких укоров самолюбия, тешиться грядущими переменами и расправами над сегодняшними обидчиками.

Надежд на свержение законной монархини не оказывалось. Екатерина Алексеевна заласкала дворянство, приручила гвардию, придавила бесчисленных подданных. Искать будущих заговорщиков без того, чтобы тут же не попасться на зубы Шешковскому, было затруднительно.

В отчаянье Павел Петрович попытался ухватить в руки призрачный луч масонства, но он проскользнул сквозь пальцы, не оставив в памяти ничего, кроме странных обрядов и обетов. Быстрое увлечение цесаревича зловеще аукнулось на судьбе Корпа. Размятелевский разум не желал разбираться в масонских умозрениях. Девственно чистый и юношески трезвый, он отбрасывал их, словно пыльную паутину с зеркального дворцового окна. Размятелев полностью был согласен не токмо умом, но даже сердцем с екатерининским определением масонства как противонелепого общества. Светская религия, коли на то пошло, значительно уступала в его глазах праотческой с привычными попами, скороговорочными «отченашами» и свячеными пасхами. Постоянный враг масонов Потемкин, глядевший на них с брезгливой настороженностью, являлся для Размятелева постоянным образцом.

Подобные мысли вперемежку с черепами, шпагами, треугольниками и другими масонскими атрибутами проносились в быстром и холодном мозгу Размятелева, пока он наблюдал бушевавшего цесаревича.

Свое место в ситуации граф уже определил. Позиция его вместе с наследником сводилась к краткой формуле: игнорировать и отрицать.

Цесаревич данную программу принял.

Под сию формулу и угодил Иван Мюллер, посланец злосчастного Корпа, беспрепятственно прошедший в Малый кабинет. Беспрепятственно, ибо путь от заимодавца к должнику всегда был прямым, если речь шла не об отдаче денег. Здесь же заем был свежим и даже проценты еще не успели нарасти.

Формула была тут же применена к делу. Грансиньору даже не пришлось вступаться.

— Вот что, любезнейший,— брезгливо проговорил Размятелев,— срок займу десять лет, а до тех пор его императорское высочество цесаревич Павел Петрович слыхом не хочет слышать о всей вашей ничтожной компании. Никаких дел с такой братией иметь ему невместно.— С этими словами граф разорвал на мелкие клочки почтительную просьбу Корпа.— А теперь вон, любезнейший.

Павел Петрович смотрел сквозь Ивана Мюллера. Он его просто не видел.

7

Схожий с львиным рявканьем хохот провожал тощую фигуру доминиканского патера Жозефа де Пальма. Опрометью мчался патер по скользкому мрамору Таврического дворца, то попадая на бархатные дорожки, то сбиваясь с них, пока не вылетел к парадной лестнице.

Кубарем скатился с нее и, едва не забыв шубу на руках дежурного гайдука, выскочил на улицу. Оглянувшись на высокие окна дворца, он вдруг тонко и растерянно всхлипнул.

— Люцифер! — невесть кому пожаловался де Пальма.