Абсолют в моём сердце

Вот уже два дня меня не было в Университете. В душе пустыня Сахара, сил нет выходить на свет Божий, смотреть людям в глаза. Живу у родителей. После случившегося Алекс забрал меня с вечеринки Эштона и отвёз прямиком домой. Пока ехали, не сказал ни слова. Ни одного.

На третий день своего «отходняка», плавно перетекающего в глубокую депрессию, я случайно подслушала их разговор:

— …я не могу…

— Но ты ведь сам приучил её обсуждать подобные вещи только с тобой! Она не хочет говорить со мной! Признаёт только тебя, так же, как и Алёша! Ты так сильно хотел их признания, что перегнул палку, теперь они признают в качестве советчика только тебя!

— Неправда, ты преувеличиваешь, Лера!

— Ты знаешь, что нет!

— Лер, я не могу говорить девочке подобные вещи, ни один отец не может, потому что слова мужчины для неё имеют больший вес, нежели слова женщины! И вовсе не потому, что кто-то из нас хуже или лучше, а потому что так задумано природой! Слова, сказанные тобой, будут восприниматься иначе, если их произнесу я!

— Так нам это и нужно, разве нет?

— Нет! Её самооценка как женщины, самоуважение — это самое важное! Она и так сейчас уязвима, и без того унижена, обижена, отвергнута и прочее, и ты предлагаешь мне идти к ней и читать мораль о том, как не следует себя вести с мужчинами? Да она после этого из дома не выйдет!

— Я просто поражаюсь тому, как ты всегда умудряешься вывернуть ситуацию так, что виновные вроде как и не виноваты!

— Объективно, да. Я считаю, Эштон виноват, а не Соня.

— Да неужели?

— Именно. Моя девочка не пошла бы на такое, если бы ей не дали повод. Значит, он дал! Моя Соня держалась, как скала, все эти годы, и мне, Лерочка, очень хорошо известно, чего ей это стоило! Нет! Мы не говорили об этом ни разу! Просто когда-то я на своей шкуре всё это пережил!

— Звучит, как упрёк!

— Просто пытаюсь объяснить себя, вот и всё. Эштон виноват. Он дал повод, не сомневайся.

— У меня такое чувство, что у тебя всегда и во всём только Эштон виноват! Даже там, где он целиком и полностью пострадавшая сторона, всё равно его вина!

— Иногда мне кажется, что я ненавижу его…

— Господи, Алекс, что ты такое говоришь?!

А я зажимаю рот руками, потому что душат рыдания, и не знаю сама, почему же мне так больно…

— Зачем? Зачем ты говоришь такие страшные вещи? — кажется, у матери голос тоже на срыве.

— Потому что я их чувствую. Если я не могу сказать об этом тебе, то кому же тогда?

— Ты ему нужен! Ты так сильно ему нужен!

— Ровно так же, как и ты…

У этой фразы есть шипы, и предназначены они моей матери. Я слишком занята собой, чтобы набраться смелости и заглянуть в их комнату, посмотреть, почему молчат, что происходит у них, как она отреагировала. Внезапно слышу негромкое:

— Прости…

Слышу, что мать плачет, отец, очевидно, утешает её как всегда, они обнимаются.

— Нет такой кнопки, на которую можно было бы нажать, чтоб получить желаемое. Нет такой точки у меня на теле, которая отвечала бы за любовь к сыну, которого я узнал уже взрослым мужиком, а не ребёнком. Но хуже всего то, что и у него нет кнопки, имеющей функцию «люби!».

— Он твой сын! Твой родной сын, Алекс!

— А может Провиденье потому и забирало их у меня, всех до единого, что ничего хорошего они не могли бы дать ни миру, ни мне? Я сам сколько боли людям принёс, преимущественно женщинам, конечно! Да что далеко ходить: Амбр, например!

— У Амбр был выбор и свои взгляды и цели в жизни, а вот у Эштона его не было, он получил данный набор жизненных активов, где одного из самых главных не хватало!

— Теперь ты упрекаешь?

— Нет! Тоже хочу объяснить себя!

Дальше не слушаю, плетусь в свою комнату — этот родительский спор выжал меня как лимон! Сил нет ноги переставлять…

Спустя примерно час стук в дверь:

— Соняш, можно к тебе? — это мама. Видно договорились всё-таки миссию вправления моих мозгов возложить на неё.

— Можно, но мам, не надо, прошу тебя! Я всё понимаю и всё знаю, самой тошно и противно! Самой стыдно, только не пили меня доводами благоразумия и воспитанности, скромности и гордости, а последней у меня отродясь нет, так где ж её взять?

Мать не реагирует на мой резкий выпад, спокойно подходит к кровати, садится рядом и кладёт свою тёплую ладонь на мою голову. Потихоньку начинает поглаживать, точно так же, как делала это в далёком детстве, и, несмотря на возраст и перемены, я реагирую так же, как и тогда: расслабляюсь, тугой ком в горле становится мягче, позволяя мне дышать свободнее.

— Всё у тебя есть, доченька, и гордость, и ум, и красота. А благоразумие — дело наживное. Просто ты слишком сильно влюбилась, а когда любишь, разумность уже не кажется такой важной. Я тебя очень люблю, и Алекс тоже любит, мне только Эштона жалко. Он больше всех пострадал в этой ситуации, а его же и виноватым выставляют!