Абсолютные миротворцы

– Дмитрий! А вас я попрошу остаться… На минуту.

Кузьмин в дверях оглянулся. К главреду подошёл «криминал», и они зашептались. Кузьмин неопределённо хмыкнул и пропустил Васю вперёд.

– Лёша! Ты тоже задержись чуток.

«Ну, будет мне сегодня, – подумала Вася. – И всё-таки я не могла иначе. Не могла упустить момент. Он должен понять. Он ведь тоже репортёр».

* * *

На улице Кузьмин потянул носом воздух и сказал:

– Не весна ещё. Вот не весна. Ты куда сейчас? В оперный? Давай, нам по пути.

До самой площади он молчал, думая о своём. Вася все порывалась сказать – вы извините, так получилось, я не нарочно, вы поймите, – но Кузьмин был где-то далеко, слишком далеко.

На площади он оглянулся в сторону пруда и неожиданно спросил:

– Никогда не задумывалась, что «лыжи» – авангард?

– В смысле?

– В самом прямом смысле. Такой добротный советский конструктивизм. Обрати внимание, всё, что поставлено в городе после Советов, – памятник крокодилу, пельменю, лосю, Ижик вот этот, который мне почему-то активно не нравится, – вполне традиционная скульптура. Коза железная, скорее, панк, ну, с элементами панка, она за скобками. Прекрасная коза…

«Лыжи» отсюда были едва видны – чёрточка, устремлённая в небо. Вася вспомнила поверье: если, стоя лицом к монументу и пруду, мысленно три раза задать какой-нибудь животрепещущий вопрос, придёт четкое понимание, как его решать. Прикинула – далековато. Да и вопрос ещё не оформился.

– А «лыжи» – это конец шестидесятых. Казалось бы, время, когда всё в стране зарегламентировано до посинения. Шаг вправо, шаг влево карается на худсовете. Тем временем скульпторы шарашат нам авангардные монументы на народные денежки, и хорошо ведь получается.

– Я знаю, что… Не всё было так однозначно, – осторожно высказалась Вася.

Кузьмин её не расслышал, он глядел в сторону монумента.

– Я ведь был на открытии, – с затаённой грустью сказал он. – С ума сойти. Пацан ещё совсем. Но что-то помню. Столько всего помню… Господи, как же я ненавидел этот город!

Вася даже слегка поёжилась – с таким чувством Кузьмин это выпалил.

А ещё показалось, он говорит о чём-то другом. О чём-то большем.

– Пойдём, – Кузьмин, глядя под ноги, зашагал к оперному театру, Вася пристроилась рядом. – М-да… А ведь город – редкий. Он настоящий. Он не прикидывается, не пытается тебя обмануть. Едешь по Пушкинской – хороший, качественный такой город. Его можно потрогать руками. Вдруг – бац! – та же Пушкинская, а вокруг деревня. Но деревня тоже правильная, в ней живут, а не доживают. А мой родной Машиностроитель, весь облезлый, где в любое время суток можно схлопотать в бубен? Да, облезлый, но это не руины, там всё настоящее, там есть сила какая-то! А эта площадь? Её так легко было испортить, превратить в бессмысленное парадное недоразумение, и сколько таких нелепых площадей в разных городах… А наша – хорошая площадь для жизни. И набережная выше всех похвал. И куда ни посмотришь, всё по делу. По трамваям часы можно проверять. Тротуарам – Москва завидует… Но дело вообще в другом. Здесь всё держится на контексте, на глубоко зарытых смыслах. На впитанном с молоком матери осознании того, что город очень непростой. С этим живут и об этом не говорят. Просто знают. Это как ижевский говор – он же весь строится на интонациях. Без интонаций его не существует. Почему главный борется с диалектными словечками? Открою страшную тайну: потому что их не осталось достойных! «Дак чё» и «в смысле» – курам на смех. Даже наше шикарное «чёйта», которое лично я обожаю, – это, в общем, не диалект. Все дело в интонации. Ижевск – город контекста. Если не нравится Ижевск – значит, ты ещё не в теме. Стоит её уловить, и город тебя поднимет, он тебе поможет, жизнь наладится и всё получится. Ну, либо ты самого себя не любишь, а тогда уже никакой контекст не спасёт.

Он говорил так увлечённо – Вася жалела, что не может украдкой включить диктофон.