Абсурд

Взрывы хохота, доносившиеся из обиталища сплавщиков, только разжигали нетерпеливую злобу у Чибиса. Он – в похмельной тоске, голодный, жалкий, униженный; те – молодые, здоровые, сытые, пьяные, и наверняка не помнят уже, что сегодня утром в грязь втоптали его, Василия Чибисова, душу. «Да, душу, – повторил себе, всё распаляясь, Чибис, – душу мою в грязь втоптали, твари бешеные. И заплатят…».

В избе стихло. Чибис весь подобрался и потихоньку двинулся к становищу, держа наготове увесистый сук, что подобрал, когда шёл вслед за сплавщиками. Но когда до избы оставалось шагов тридцать, он ясно услышал разговор. Остановился в нерешительности: «Шевелятся ещё, паскуды…». Но так силён был порыв если не утолить сию минуту жажду мести, то хотя бы увидеть вплотную врагов, что, подумав чуть, крадучись двинулся к избе. Поставлено становище было на краю поляны, дверями на Соню. Небольшое окно, точнее просто проём – поскольку стекла не было: от летнего гнуса закрывались сеткой, в холода, чтобы тепло не уходило, дверцей – располагался на противоположной от входа стене, к которой почти вплотную подступал густой березняк. К этой стене и подкрался Чибис. Прижался, выжидая. Невнятный говор, доносившийся через открытый проём, стих. Волнение ушло, осталась мутная, тупая злоба. Выждав ещё немного, потянулся к окну, чтобы заглянуть внутрь.

– Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю,

И в разъярённом океане

Средь грозных волн и бурной тьмы…

– сильный, взволнованный голос рванулся навстречу лицу Чибиса, заставив отпрянуть, вжаться в стену. То, что враги не спали, рушило его план, уже почти сложившийся. Но странность, необычность услышанного заставили перебороть опаску выдать себя, и он заглянул в избу.

– Итак – хвала тебе, чума!

Нам не страшна могилы тьма…

– это был кудреватый. Он стоял на залитой ясным майским светом середине избы, вполоборота к Чибису, лицом к остальным, сидевшим на грубо сколоченных скамьях. Только тот, бородатый, расположился в стороне: он стоял у раскрытых дверей, через которые блестела на солнце разгулявшаяся в половодье Соня, в летние месяцы неширокая, очень мирная. Бородатый тоже внимательно смотрел на кудреватого. Тот, прервав странную речь, обратился к одному из сидящих: «Ну, теперь как, Андрей?». «Неплохо, Костя, только пафоса многовато, – Андреем оказался худощавый, светловолосый сплавщик лет сорока. – Давай-ка ещё раз этот кусок». Кудреватый кивнул, сосредоточенно уставился в пол. И, поиграв губами, продолжил:

– Всё, всё что гибелью грозит

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья…

Если что и ощущал Чибис, слушая это, – так оторопь. Перед ним было то, что понять в данную минуту он был не в состоянии.

– Безбожный пир, безбожные безумцы

Вы пиршеством и песнями разврата

Ругаетесь над мрачной тишиной…

– ударил гневный, густой бас бородатого. И столько гнева, боли и ужаса было в его страстном голосе и преображённом вдохновенной игрой колоритном лице, что Чибис, забыв осторожность, почти влез головой в проём, – настолько захватило его происходящее. Он уже забыл, зачем сюда пришёл. «Да они что – спектакль играют, что ли? Ну, чудят!…».

– Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот

Кто три тому недели на коленях

Труп матери, рыдая, обнимал

И с воплем бился над его могилой…

– метался, страдал, негодовал голос бородатого, внося сумятицу и странный восторг в душу Чибиса.

Стоял тихий, прозрачный, прохладный майский вечер. По пустынной лесной дороге шёл человек в помятом пиджаке и грязных кирзовых сапогах, с глуповатой улыбкой на заросшем, с нездоровой синевой лице. Шёл странно: то резко взмахивая руками, то вдруг останавливался и бормотал что-то вроде «Ты ль это, Вальсингам, ты ль самый тот…», при этом странно жестикулируя.

Дома Чибиса ждали. Когда он вошёл, вся семья была в сборе, сидела за столом. Судя по всему, только что был большой разговор о нём. Ульяна, Колька, Ленка – все разом подняли на него глаза и тут же напряжённо отвели их в стороны. Никто не проронил ни слова. Но Чибис как-будто и не обращал на семью внимания, и вообще повёл себя как-то странно. Ульяну удивило уже то, что муж, споткнувшись при входе о порог, не выматерился. Ещё более удивилась, когда тот снял у порога чисто вымытые сапоги и пошёл к умывальнику. Долго мылся, отдуваясь, и что-то бормоча про себя. Вытершись, устало плюхнулся на стул: «Ну что, мать, пожрать-то есть что у нас?». Ульяна не ответила. Ленка, добрая душа, шустро побежала к плите. Ел Чибис молча и очень задумчиво, порой не попадая ложкой в миску. Наконец, перестав жевать, уставился в стол, пощипывая многодневную щетину, и неожиданно сказал громко и странно: «Абсурд!». Ульяна испуганно вздрогнула.