ac0846a334c74b76bf3c8ff10e16ffdc

Улыбнитесь мне вслед ледяными глазами,

Утопите печаль терпком черном вине;

Я всегда буду рад снова встретиться с вами,

Даже если опять на войне!

Не слепите меня блеском северной стали —

Знаю, горько глотать поражения яд!

Только вы, адмирал, до сих пор не сказали,

Отчего так спокоен ваш взгляд?

А разгадка проста — ваша совесть чиста,

Не запятнана грязью измен!

Вас спасет лишь одно — просто пейте вино,

И забудьте на время про плен!*

Память, пожалуй, самое ужасное, что только может быть. Именно из неё рождается боль. Из памяти о том, что когда-то всё было иначе, не так, лучше, из памяти о самом хорошем в нашей жизни и забытьи о самом плохом. Все несчастья приходят слишком неожиданно, слишком внезапно, застраховаться от них невозможно, как-то подготовиться к ним — тоже. Да и можно ли подготовить себя к мысли о том, что твой близкий человек скоро умрёт? Наверное, если он уже долго и тяжело болеет, если каждая минута его жизни сопряжена со смертью, с мыслями о ней, только о ней, это как-то возможно. Но не тогда, когда всё обрывается в один момент, в одну минуту, в одну секунду…

Делюжан смотрит на фотографию своей семьи и снова вздыхает. Как же тяжело ему было без них, без любимой жены, без дочки и без сына, который так часто доставлял ему проблемы, ставшие частью его жизни. Эти трое были смыслом его жизни когда-то, и после их смерти первый министр не мог выкинуть из головы мысль о том, что смерть придёт за ним очень скоро. Но смерть пока не приходила… Не приходила ни в тот ужасный год, когда он просто умолял богов о смерти, стоял в храмах и монастырях на коленях, ни позднее, когда жизнь, казалось бы, начала налаживаться, когда боль чуть-чуть приутихла, стала не острой, а тупой и ноющей. Прогремевший тогда взрыв изменил его жизнь. Очень изменил. И, министр мог это сказать, сломал его самого. Он был уже не тем человеком, хоть и пытался им оставаться. Делюжан стал совсем другим с того дня, который навсегда останется в его памяти.

Когда произошёл взрыв, Милана и Лирта погибли сразу, там на месте, а Яков умер почти через двое суток, так и не приходя в сознание. Ему оторвало ноги, а лицо было обезображено почти до неузнаваемости. Эти двое суток были худшими в жизни первого министра. Потому что они давали надежду. Несбывшуюся надежду. Врач тогда удивлялся, как парень продержался эти двое суток, постоянно говорил, что Яков должен был умереть ещё там, при взрыве… Эти два дня были ужасными. Делюжан почти забыл о Лирте и Милане, ему тогда хотелось только одного — чтобы остался в живых хотя бы сын. Тогда его не интересовало ничего, ничего, кроме жизни Якова. Остальное было второстепенным.

Министр готов рвать на себе волосы из-за этой чудовищной несправедливости. Почему умерли они, а не он, советник короля? Почему Милана, Лирта, Яков? Он до сих пор любит свою семью и будет любить их вечно, но почему же они всё не забирают его к себе? Он так хочет побыстрее оказаться рядом с ними… Они трое — всё, что у него было. Делюжан встаёт из-за стола и подходит к двери, зовёт служанку, та прибегает так быстро, насколько это только возможно. Худенькая фигурка в чёрном форменном платьице проскальзывает сквозь небольшую щель между дверьми и стеной.

— Вы вызывали меня, сэр? — тихо интересуется девушка.

Министр кивает и вдруг отходит к окну. За окном, как всегда, серое небо. Серое, как в тот день, в тот злосчастный день… Служанка всё так же стоит в ожидании. Этот человек казался ей несколько странным, необычным, что она порой его даже боялась. Он никогда не повышал на неё или кого-то другого голос, всегда был молчаливым, даже тихим, говорил сухо, односложно… Он даже нравился ей. Этот человек интересовал её, он не был похож на её предыдущую хозяйку. Та была совсем не такой, слишком сердитой порой, да и на одном месте удержать ту женщину вряд ли было возможно, а уж угодить ей было и вовсе нереальной задачей.

Министр же почти никогда не был недовольным. Даже тогда, когда Кэтти случайно уронила на ковёр заказанный им завтрак, он просто попросил её убрать это, даже не потребовав готовить ему ещё что-то взамен. Кэтти очень повезло, что она не была служанкой у миссис Хайнтс, сестры короля Алана. Та бы спустила со служанки семь шкур, если бы произошло такое. Эту женщину никто не любил. Муж её, казалось, боялся до полусмерти, а дочь тихо ненавидела.

Потому что любить её было нельзя. Она была скорее дьяволом, нежели женщиной. Мира, когда служила у неё, думала именно так, потому что иного объяснения поступкам миссис Хайнтс придумать было просто невозможно.

— Кофе, пожалуйста, — тихо произносит мужчина.