Ада, или Отрада

Звезда

День, вечерея, пламенеет
и гаснет за холмом. Я жду.
Сад, углубляясь, голубеет…
Я жду любимую звезду.
Сквозь золотую зыбь заката, —
пленительна и холодна,
загадочно-зеленовата,
выглядывает вдруг она.
И, сладостно меня волнуя,
светлеет медленной чредой,
и снизу на нее гляжу я
с такой отрадой и тоской…

Вчера – печальный, утомленный
тщетою будничных страстей,
земною девой огорченный, —
я любовался долго ей.
Фонтаны трепетно-сквозные
чуть лепетали меж цветов;
прозрачные лучи ночные
пронизывали тень дубов
и на песке переливались,
как блеск мороза на стекле,
и розы черными казались
в лунно-лиловой смутной мгле.
И обольстительные тайны
я, замирая, воспевал
и с нежностью необычайной
мою звезду именовал
то изумрудом, то богиней,
то несравненным светляком,
перенесенным в сумрак синий,
в предел небесный, – волшебством.
И у фонтана, в дымке влажной,
склонясь на мрамор головой,
я задремал, – и вот протяжный
раздался шепот надо мной.
Протяжный, стройно-однозвучный,
как плеск медлительной струи,
вникал он вкрадчиво-докучно
в виденья тайные мои;
и неустанно, и упорно,
и все отчетливей звучал,
и я, прислушавшись покорно,
слова простые различал:

«Не льсти полуночному небу!
Ты заблуждаешься, поэт!
Мечты забудь, чудес не требуй:
во мне таинственности нет.
Я – в небе том же бесконечном;
я – тоже мир. Он омрачен
страданьем тем же вековечным
и той же бурей оглушен.
Я возрастаю те же злаки
и принимаю тот же прах,
и зло беснуется во мраке, —
в моих гремящих городах.
И пролетают надо мною,
то потухая, то горя, —
над равнодушною толпою
и над чертогами царя —
такие ж ночи и рассветы,
и есть, как и в краях земных,
полубезумные поэты
средь обитателей моих.
Да и сейчас – увы, не скрою! —
в таком же голубом саду,
пытаясь улететь мечтою
на недоступную звезду, —
печалится поклонник нежный
непостижимой красоты,
такой же бледный, безнадежный,
разочарованный, как ты;
и над собою в бездне чудной
обетованный видит рай, —
а потому, о безрассудный,
ты синевы не воспевай.
Ведь шепчется он, вдохновенный,
с той лучезарною звездой,
что называешь ты, презренный,
порочной, сумрачной Землей!»

23. IX.18

В другой тетради 1918 г., озаглавленной «Стихи и схемы» и хранящейся в вашингтонском архиве Набокова (LCA, Box 10, folder 25), имеется следующая зарисовка, которая представляет собой прозаическое изложение стихотворения или набросок отдельного сочинения, послужившего материалом для стихов (черновик с правкой и вымаранными словами, без даты):