Адам и Ева

Во мне взыграла кровь. До чего бы мы докатились, если каждый только бы и делал, что не отрывал от стула задницы да повторял опыт своих отцов, как те в свое время — заветы дедов? Работать, руководствуясь лишь старой доброй привычкой? Не браться за большее? Как оскудела бы жизнь!

Разве работа приносила бы радость, если бы человек не искал, не открывал, не творил нового! Скольких прекрасных, полезных вещей мы бы лишились, какие открытия не были бы сделаны! Мыслить и создавать, чтобы земля наша цвела, как здоровое ухоженное дерево, — вот в чем смысл нашей жизни.

— Не можем мы на одном месте топтаться, дескать, это у нас проверено, это искони было. Надо идти дальше, пробовать, искать.

— Если тебе охота искать да исследовать — ступай в исследовательский институт. А тут у тебя одна обязанность — выращивать, что предписано планом и законом. И порядок нарушать нечего.

Он был глубоко убежден в своей правоте, это было видно. Тут не помогли бы никакие адвокатские речи, даже самые убедительные.

Я стиснул зубы. Вдруг вспомнилось, как несколько лет назад мы вместе ходили по деревням, убеждая крестьян отвести коров в общее стадо и хозяйствовать сообща. «По старинке теперь не проживешь», — уверяли мы. И объясняли, что ради собственного благополучия и ради процветания нашей недавно освобожденной земли нужно набраться мужества и начать жизнь совершенно иную, новую, всем вместе. А вот теперь тот же Паточка размахивает у меня перед носом нашими законами и предписаниями, лишь бы помешать мне искать новые пути! И это мне, не какому-нибудь верхогляду, а специалисту, которому известно про персики все, что только можно знать, а он знает лишь одно — что до сих пор они у нас «не произрастали».

Я чуть не скрежетал зубами.

— Яблок и всего гфочего я тебе выращу, сколько предпишешь. Но я требую позволить мне работать еще и над персиковой культурой.

— Не позволю! — Грохнув по столу кулаком, Паточка в волнении встал и начал расхаживать из угла в угол. Остановился передо мной, заложив руки за спину, и грозно нахмурил брови. — Так вот, чтобы все было ясно до конца. Во-первых, у нас валовое выращивание персиков не удается, зима это подтвердила. Во-вторых: после понесенного урона мы обязаны прежде всего возместить убытки. А отсюда вывод: померзшие персики новыми заменять не будем.

Все это он произнес с ледяным спокойствием, непреклонно и веско, словно отрубал слова. Как начальник, привыкший командовать и сознающий свою власть. Непрошибаемый, как дубовый пень.

— В-третьих: надо дорожить каждой пядью земли и обрабатывать ее так, чтобы она приносила плоды. В-четвертых: образцово-показательными в этом отношении должны быть государственные хозяйства. Ясно? Я обязан обеспечить выполнение этих задач. И не позволю, чтобы ты своими бессмысленными экспериментами пускал на ветер то, что другие накапливали в поте лица. За такие дела можно и под суд угодить. Так что держись за весла, а к рулю рук не тяни! Все. Договорились. Будь здоров, больше нам разговаривать не о чем.

Я вышел, хлопнув дверью. Ярость душила меня, на шее вздулись вены, щеки пылали. Ах ты злыдень! Самонадеянный, надутый индюк! Пень! Один из тех, о которые спотыкаешься на каждом шагу! Да такой вот узколобый глупец пострашнее любых морозов. Разоренная стихиями земля еще зазеленеет снова, ее раны затянутся, а после такого вот надутого дурака, готового в зародыше задушить все, что хочет развиваться, способного наплевать в душу, оправиться куда труднее.

В ушах у меня непрестанно звучал его голос. «3а пальметты мы тебе сказали спасибо». «Держись за весла, а к рулю рук не тяни!» Унтер, фельдфебель, не умеющий думать. Держи язык за зубами и шагай со всеми в ногу! Исполняй приказы — и баста. На большее ума не хватает — тут все понятно. Весь порох, что когда-то у него был, израсходовался до конца. Тогда какого же черта он занимает это место! Так вот и будем персики из-за границы привозить и валютой расплачиваться? Из-за того, что какой-то балбес держится за свое кресло и оно для него — вроде крепости? Господи боже! Ведь мы сами помогли ему в это кресло усесться!

Меня трясло, я едва не задыхался.

И не сразу осознал, что рядом со мной, на тротуаре полупустынной площади, стоит Олдржих. Он подошел незаметно. Вид у меня, наверное, был неважнецкий, потому что он ни с того ни с сего сказал:

— Опомнись, друг! Себе только навредишь, а ничего не добьешься. И чего ты надрываешься? Очень тебе это нужно? Я делал тебе знак помолчать, да ведь сумасшедшего не образумишь! Сам виноват. (В самом деле, на какой-то момент он, перепуганный — само смирение, — возник в дверях, у Паточки за спиной, и подсказывал мне, жестикулируя, шевеля губами, чтобы я не перечил. Наверное, потому, что и впрямь не видел в этом смысла, а может, ему просто не хотелось, чтобы начальник осатанел и потом отыгрался на нем.)

— Ведь глупо, — продолжал Олдржих, — возражать против решения районного национального комитета. Разве можно спорить с учреждением? (Он и сам числится в штате этого учреждения.)