Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона

Тем не менее, Никита медлил. Начавший было зарождаться ледяной комочек жути, сгинул бесследно под жаркими лучами любопытства. Страха не было. Но было ощущение чего-то запретного, необратимого, до чего обязательно нужно дотронуться своими руками. Не станет ли человек, открывший дверь, каким-нибудь банальным еретиком?

Впрочем, в средние века Савонарола не испугался сожжения на костре и не покорился инквизиции. То же самое было и на Руси. Болярыни Морозова, Урусова и Данилова не побоялись угроз «новодела» Никона и не отказались от молитв, завезённых в Россию ещё Андреем Первозванным.

Патриарх Никон безнаказанно уморил голодом царских родственниц, и не их одних. Старообрядцев сжигали целыми деревнями, а вместе с ними и книги церковные. Новоделы Никона рубили пальцы у тех, кто отказывался креститься щепотью – тремя пальцами. Тогда Русь была потоплена в таких потоках крови, каких не видела ни одна страна в подлунном. Где ж тогда были ангелы? Может быть, духи просто не могут вмешиваться в драчки человеков?

«Испытывайте духов, от Бога ли они?» – снова пришло на ум. Но как всё-таки испытать этого? Потереть банку рукавом, чтобы Ангел опять предстал пред светлые очи, расспросить его обо всех ангельских законных беззакониях?! Потребовать расписку кровью, что душу не тронет? М-да, было бы любопытно: Ангел, дающий человеку расписку, подписанную кровью…

…с той ли, с этой ли стороны
ожидается дым-пожар?
Иль не молишься ты за ны,
куренной монах Кудеяр?
Ярость века сгорит в огне,
ляжет копотью в пол-Земли.
И поэтому снова не спится мне,
если рядом жгут корабли, —

вынырнуло вдруг из стародавнего, почти забытого.

Что же, сжигать корабли – нынче в моде, ведь каждый человек должен открыть хотя бы одну дверь!

Она поддалась легко. Даже слишком. Открылась сама? Не заметил просто. Нет, всё же не без помощи витязя на распутье. Но ничего не произошло. Ни-че-го! Ровным счётом. Только за окном почему-то явственно прокричал петух. Откуда он? И причём здесь петух?

«Рече ему Иисус: аминь глаголю тебе, яко в сию нощь, прежде даже алектор[16] не возгласит, трикраты отвержешься Мене».

Память, оказывается, бывает иногда удивительной камерой хранения прочитанному. Надо же, Евангелие вспомнил… Но была в связи с петухом ещё какая-то штуковина, она никак не вспоминалась. Петух прокричал снова. И это чуть ли не в центре города? Может, соседи на балконе кур разводят или кто петухом вместо канарейки обзавёлся? Глупости.

«Да, позагорбил басве слемзить: рыхло закурещат ворыханы». Вспомнил-таки! Офенина болтовня на невообразимой фене? А он откуда знал про петухов? Сам, небось, из-подпространства петухом поёт, чтобы всё как в настоящей страшилке.

Вокруг ничего не было. Правда, чувствовалось какое-то воздушное пространство, запахи коммунального жилья, даже далёкое рычание автомашин, но глаза пока что не могли разглядеть ни одного материального предмета, да и не материального тоже. Единственное, что чувствовалось чётко – твёрдая плита под ногами.

Наконец Никита понял, что стоит на крылечке какого-то дома с большими окнами и старинными балконами, украшенными витиеватыми коваными решётками. Образ дома неохотно вырисовался из темноты, но уже не думал никуда исчезать.

Над подъездом висит фонарь, возле которого вьётся беспокойная мошкара. Тёплая, скорее всего, летняя ночь тасует и перемешивает звёзды, совсем как вьюга в студёное Сретенье кружит снежинки. И те послушно несутся прямо на фонарь, потом резко останавливаются, зависают, будто натолкнувшись на невидимую стену, и снова срываются, летят, кувыркаются, наслаждаясь полётом ради полёта.

Тепло и… тревожно. Никита сначала даже не понял – почему? Он разглядел недалеко от подъезда чёрную легковую машину с «обрубленным» квадратным багажником. На таких разъезжали киношные американские гангстеры тридцатых. Шофёрская дверца открылась, на булыжную мостовую вылез человек в гимнастёрке, сапогах и синих галифе. На голове у него была военная фуражка с тульёй непомерных размеров, с околышем такого же цвета, как галифе. Вероятно, подобные воинские фуражки послужили образцом кавказской публике, когда те дружно принялись за внедрение моды кепок-аэродромов.

Военный вытащил из кармана портсигар, мертвенно блеснувший лунным зайчиком, продул мундштук папиросы, потом долго рылся по всем карманам в поисках спичек. Но спички, то ли не желали зажигаться, то ли просто пропитались трудовым шоферским потом, запах которого доносился даже до крыльца, где стоял Никита.

Наконец, одна из спичек повиновалась-таки настойчивому добытчику огня. Он прикурил. Тут одно странное обстоятельство поразило Никиту своей невозможностью, фантастичностью: у военного не было носа! И лица не было! То есть, лицо, наверное, было, но в коротком свете спички под лаковым козырьком просматривалось только белое пятно с воткнутой в него папиросой.