Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона

Ну, как же! – догадался Никита, – перед ним вовсе не чудо советских реставраторов, а тот первый, ещё не разрушенный Великим Октябрём, храм Христа Спасителя во всей велелепоте и величии, воздвигнутый в честь победы над дитятей французской революции на всенародные пожертвования. Надо же, храм строили всем миром, и большевики решили его взорвать тоже всем миром, только своим. Вот она, война миров!

Но ведь когда строили этот первый храм, среди москвичей тоже нездоровое брожение умов было: кто говорил, что архитектор Тон – автор проекта – не считается с общим обликом города; что православный храм, а выглядит как самовар; кто утверждал, такая-де громада – вообще невесть что, только не храм Божий.

Болтали разное, воркотня стояла примерно такая же, как в наше время, когда Церетели водружал своего одиозного Петра нал столицей, будто бы дар художника – стране! Но почему Пётр в Москве – на это не мог ответить даже сам художник. А то, что Пётр Первый ненавидел своё государство, тем более, бывшую столицу, об этом вспоминать считалось бестактным.

Но девятнадцатый век успел смириться с глобальной постройкой нового храма. Тем более, что Русь всегда любила что-то грандиозное. Потом к храму привыкли, даже полюбили. Стоять бы ему века, да захватили власть чужие, и принялись узаконивать «аристократию помойки».

Так уж вышло, что ничего путного у чужих не получалось, кроме как отнять, разделить и разрушить. А когда дальновидные решения партии и правительства об уничтожении храма просочились за кремлёвские ворота, храм превратился в мученика, в памятник большевистскому варварству. Все его жалели, но никто слова не сказал в защиту. Боялись? Может быть. А, может, действительно верили, что придут другие, лучшие времена. Без царя и без Бога?!

Лишь несколько десятков столетних старух не хотели отдавать храм Божий на поругание басурманам. Их волоком утаскивали краснощёкие молодцы в кожанках и фуражках с голубыми околышами. Храм превратился в легенду. У этой истории удивительные корни: знаменитый создатель храма архитектор Тон – близкий родственник товарища Когановича, который перед нажатием рубильника, вызывавшего взрыв, сказанул историческую фразу: «Задерём подол матушке-России!».

Что поделать, чужие целых восемьдесят лет задирали подол великой державе. А нынешние реставраторы – те же мастера мастерка, циркуля и кожаного передника. Разве не парадокс? Нет, скорее – закономерность, потому что народ достоин своего правителя. И если те же чужие поныне продолжают разбазаривать державу, то виноваты в этом только мы, потомки, допустивших чужаков к власти.

Размышляя таким образом – благо, мешать было некому – Никита подошёл к заглавной храмовой калитке, которая кружевным кованым узором почти совсем не отличалась от ворот, и чуть было не наступил на человека, вольготно расположившегося тут же под забором. Человек, в лохмотьях, то ли пьяница, то ли юродивый, заворочался, заворчал и резко поднял голову на Никиту. Потом вдруг юродивый подал голос, будто ворон московский каркнул надтреснуто:

– Ишь, чё смотришь, смотришь! То ж на Бога ручонки сучишь, ножёнками топочешь. Сгубили Русь, антихристово семя, да не взять вам её, не взять, проклятые. Русь-от в поджидках не узрите. Ишь, чё вздумали: храм рушить, тугариново племя. Смотри, смотри! Не скоро ишшо новый-то построют. Антихрист и построит. Сам ломат – сам стройку заводить почнёт. А вона, лико чё, последыш евойный побежал. Ты тоже бежи, спасай поджидка… онгон тебя спалит…

Никита оглянулся и увидел в тени домов одинокую фигуру. Кто-то шёл со стороны Метростроевской. Тьфу ты, она давным-давно снова Остоженкой стала, только вот доходных домов здесь больше нет. Хотя, кто их знает, старых русских или новых деревенских? Многие пытаются что-то возродить, возвернуть да от большинства кроме делового шума ждать нечего: такова уж природа бездельников, шуму много – толку мало.

Низенький человек выписывал кренделя, будто крепко принявший за воротник, на ходу жестикулировал руками, помогая мыслям выстраиваться в нужную картину. Иногда он на секунду останавливался, хватал губами воздух, словно рыба, выброшенная на лёд, и спешил дальше, чтобы через десять-пятнадцать шагов снова ловить ртом уплывающие в темноту драгоценные пузырьки воздуха. Глаза его, навыкате, точь-в-точь как у откормленного зеркального карпа, шарили по ночным теням, по силуэтам домов, выискивая что-то своё, сокровенное. Может, он родом был из этих тёмных пятен, поэтому искал там поддержки, но тьме было не до одинокого сиротинушки.

Человек свернул на одну из арбатских улочек, ведущих к Манежной. Серые туши диких, но родственных теней поспешили спрятать его под своим пятнистым омофором, чтобы где-нибудь там, в глухом месте, накинуться голодной шакальей сворой, запутать-задушить, выпить беззащитную душу до донышка.

Обычно так поступают с человеком ночные тени. Что же искал этот, путаясь в перекрёстках знакомых улиц и задыхаясь от собственной печали?