Аденауэр. Отец новой Германии

В полночь на площади перед собором начался «фестиваль освобождения». Площадь была забита людьми до отказа, с прилегающих улиц подходили и подходили новые толпы. Этот момент нельзя было упустить, и наш герой использовал его по максимуму. Когда раздался последний, двенадцатый удар соборных часов, он медленно стал подниматься но ступеням западного портала, остановился на той самой ступени, с которой в 1880 году к народу обратился кайзер, повернулся к толпе и провозгласил: «Слушайте все! Кёльн снова свободен! Настал час, которого мы все так ждали. Заря свободы воссияла над нами! Возблагодарим от всего сердца Господа нашего всемогущего… Нам пришлось долгие семь лет терпеть тяжкое бремя под железным кулаком победителя… Мы страдали все вместе, мы пережили и вынесли все это вместе… Так давайте поклянемся, что сохраним это единство и в будущем, сохраним ту же верность нашей нации, ту же любовь к нашему отечеству! А теперь все вместе: «Германия, дорогая Германия! Ура! Ура! Ура!» Толпа дружно откликнулась на призыв. На присутствовавшего на этом действе видного деятеля партии Центра Рудольфа Амелюнксена, судя по его мемуарам, особое впечатление произвели звуки «нового, пятитонного колокола церкви Святого Петра, самого большого колокола в Германии», которые завершили торжество.

С позиции сегодняшнего дня риторика Аденауэра может, конечно, показаться примитивной. Но тогда это так не казалось. Во всяком случае, краткое и страстное выступление бургомистра выгодно отличалось от последовавшей длинной и пустой речи министра-президента Пруссии Отто Брауна. К чести нашего героя, он высказал и нечто вроде комплимента оккупантам: «Будем справедливы: несмотря на все, что выпало на нашу долю, давайте признаем, что в сфере большой политики наш противник, с которым мы сейчас расстались, вел себя по-честному». Браун вообще не удостоил англичан ни одним словом. В целом все было довольно трогательно. Сам Аденауэр считал, что это был «самый счастливый момент в его жизни» — так по крайней мере пишет один из его биографов[15].

Торжества но случаю ухода оккупантов на этом не закончились. 21 марта в город с официальным визитом прибыл сам президент Гинденбург. К тому времени страхи насчет того, что престарелый фельдмаршал даст волю своим монархическим и ультрареакционным симпатиям, несколько улеглись, глава государства вроде бы доказал свою верность

Веймарской конституции. Соответственно, его появление в городе не только не вызвало каких-либо протестов, а, напротив, вылилось во всеобщий праздник. Победителю битвы под Танненбергом были оказаны почти королевские почести. В отличие от своего предшественника Эберта новый президент очень следил за своим внешним видом, он еще сохранял военную выправку, седые усы торчали, как у настоящего пруссака. Когда он проезжал в открытом лимузине (бургомистр, разумеется, был рядом), картина была впечатляющая: совсем старый, а как держится, вот что значит военная косточка… Все дружно приветствовали «отца нации».

При новом президенте нечто новое появилось и в облике кёльнского бургомистра. Это был уже не тот Аденауэр образца 1923 года, «страшно печальный» и «довольно усталый» вид которого бросился в глаза его английскому собеседнику, и не тот худощавый и мрачноватый спутник Эберта на кёльнской ярмарке в 1924-м; он пополнел, посолиднел, на губах все чаще стала появляться улыбка, не слишком широкая, но все же не такая, как раньше. Ему явно нравилась та аура всеобщего почитания, которой он теперь был окружен, хотя это почитание и не означало, что бургомистр пользуется всеобщими симпатиями.

Вернемся, впрочем, к визиту президента. Банкет, устроенный бургомистром в зале ратуши, по размаху и пышности превосходил все мыслимые рамки. Список приглашенных включал свыше шестисот имен. Каждому была послано роскошно выполненное письмо-приглашение, каждого гостя на столе ждал флакон с кёльнской парфюмерией, меню поражало изобилием, и в заключение каждому присутствовавшему было предложено по сигаре, на обертке которой они могли лицезреть миниатюрный портрет самого бургомистра. Вкус здесь явно подвел нашего героя, но в целом это было достойное продолжение тех государственных приемов, которые давались в этом же зале для Габсбургов и Гогенцоллернов. Сам он, во всяком случае, был в восторге от того, как все получилось, о чем не преминул подробно расписать в послании Хампшону; возможно, это утешило умиравшего в Берлине друга.